Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
Будто в бредовом сне Гоше виделось: ворочается, громыхая, фиолетовая утроба тучи, а рядом, сквозь сломанные ветки акации, выглядывает яростный глаз солнца; среди затопленных автомашин слепо тыкается в разные стороны бронетранспортер, пытаясь выбраться на трамвайную колею; посредине проспекта… плывут две лодки, ими управляют молоденькие милиционеры в форменных рубашках и черных трусах; какие-то люди, возгласы — и над всем этим несмолкаемый гул воды, которая идет с холмов к Днепру.
«Оля! Сережа! Где вы?»
Он давно вымок, сбил ноги — падал, вставал,
Вот и его улица. Но нет, это ущелье, где бушует горная река. Быстрее! Туда! Может, нужна какая помощь, может, ждут не дождутся.
Его сбило с ног, понесло. Гоша этому даже обрадовался — так быстрее. Полуплыть, полукатиться, полутонуть гораздо быстрее, чем брести по грудь в бурлящем омерзительном потоке из мусора, песка и воды.
Ворота! Вот его двор. Он кинулся вправо, ударился всем телом о столб. Боже, почему столько воды, где же окна?!
Он вдруг заскулил, застонал монотонно и страшно, предчувствуя, будто собака, беду.
Лестница. Бросился вниз — вода по грудь, по шею, еще прибывает. Откуда? Неужели из двери?
«Оленька! Сережа!»
Ломая ногти, стал тянуть скользкую дверь.
«Бог, черт, дьявол, природа! Только не их! Пожалейте их! Кого угодно — меня, лучше меня… Только не их!»
Дверь вдруг резко поддалась — хлынул поток. И вместе с ним к Гоше как бы ступила жена. В чем-то тонком и разорванном, холодная и тяжелая. Она держала Сережку на вытянутых руках (вода подступала, она поднимала сына — обожгла догадка). Его маленькая Оля вдруг оказалась тяжелее тучи, умиравшей за его спиной. Она упала на него, как бы подавая пятилетнего Сережку закоченевшими руками, личико сына оказалось совсем рядом, оно глядело куда-то в сторону. Они оба молчали — Оля и Сережа — и он закричал, захлебываясь, падая со ступенек, пытаясь одновременно взять на руки и жену и тельце сына…
— Гоша, Гошенька, — теребила его перепуганная тетка. — Попей водицы. Не кричи так, сердечный. Не майся. Прости меня, дуру старую. Ни слова больше… Никогда!
— Никогда, ни в жисть, —повторяла за ней Мария Николаевна и трясла головой, глотая слезы.
— Да что вы, старые? — сказал Гоша и попытался улыбнуться. — Вы-то при чем? Это меня рука донимает. Пойду-ка я ее лечить, старые.
Он взял топорик и вышел во двор. Сразу стало легче. Здесь столько тепла и света. Его прямо окатило восторгом растущей повсюду травы, ярко–желтых одуванчиков.
Небольшой кухонный топорик едва брал утрамбованный битум: делал неглубокие выбоины, увязал в смоле. Но трещины все же пошли — ростки теперь пробьются, они сильные. Еще несколько ударов и можно идти домой.
Дверь киоска спортлото вдруг распахнулась и выпустила наружу верхнюю часть хозяйки.
— Ты чего, борода, тут делаешь? — недобро спросила она.
— Надо… Я уже заканчиваю, — ответил Гоша.
Киоскерша покосилась на топорик и стала решительно высвобождать из узкого дверного проема нижнюю часть тела.
— В милиции закончишь, — пообещала она, оглядываясь вокруг — наверно, искала подмогу. — Тут деньги, карточки, а он, урка,
«Что она плетет? — подумал Гоша. — Как ей объяснить? В самом деле — с топориком и асфальт вот раздолбил… Поднимет крик — доказывай потом всем, что ты не верблюд».
Слово «доказывай» зацепило в душе какой-то рычажок, тронуло завесу скрытого.
На миг он оглох, и губы вздорной огромной бабы теперь кривились беззвучно, немо и хищно наползали друг на друга, будто шевелились кольца питона… Питон ездил по стране в передвижном зооцирке, сильно облепился и постарел, но Сережа смотрел на него с восторгом.
«Мальчишки в садике говорят, что питон самый сильный, — сказал сын. — А я им не верю».
«Правильно делаешь, — засмеялся он. — Запомни: самый сильный — твой папа».
«Я знаю, — серьезно ответил Сережа. — Мне и мама так говорила. Папа, а правда — ты все на свете можешь?»
«Могу, сынок. Все на свете».
…Злобное лицо киоскерши вернулось к нему. Вернулась и улица, какие-то прохожие, которые остановились возле почтового отделения и прислушивались к скандалу.
«Ты можешь все, папа!» — крикнул ему сын, уходя в свое далекое и скрытое.
Гоша посмотрел на киоскершу и вдруг отчетливо понял, что Зина (да, так ее зовут, а в детстве мать еще звала Звонком — за звонкий голос) глубоко несчастна. Муж умер несколько лет назад, дочь живет в Ленинграде, до пенсии трубить и трубить, а тут еще проклятая язва покоя не дает. Язва двенадцатиперстной, с повышенной кислотностью. Изжога донимает — успевай только соду глотать. Есть, правда, алмагель, но его не накупишься — рубль сорок флакон…
— Слушай, Звонок, — сказал он поднимаясь, так как до этого сидел на корточках. — Ты не злись. От злости и изжога еще больше звереет.
Киоскерша поперхнулась словом, вытаращила от удивления глаза.
Гоша помялся немного, как бы стесняясь, переложил в другую руку хозяйственную сумку.
— Я травы знаю, — сказал он, собираясь уходить. — Насушу и принесу дня через три. Сбор называется. Попьешь отвару — язва и зарубцуется.
Зина попятилась назад, запихивая свое нестандартное для язвенницы тело (так говорили в больнице) обратно в киоск.
— Ты… откуда все знаешь? — обмирая от страха, прошептала киоскерша. — Про маму-то откуда?
Прошло время.
Я не видел Гошу уже несколько недель.
Меня сжигало непомерное любопытство, оно передалось Косте. Теперь мы каждый день обходили вагоны, выглядывая среди пассажиров Гошу, но его нигде не было.
Костя, начитавшись популярных книг по психологии, как-то толково заметил, что у Гоши, наверное, смещено понятие о необратимости событий. Поэтому он так яростно «разгоняет» тучи. Каждая из них в его понимании грозит ливнем, бедой — еще тем ливнем, той бедой.
Вот и сегодня мы с Костей переходили из вагона в вагон — от хвоста к электровозу. Искали Гошу. Оставался последний вагон.