Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
«Где я? Что со мной?»
Появилась мысль, и он понял, что очнулся, хотя все ощущения подсказывали – ты мертв! Тишина. Мрак. Грудь не вздымает дыхание… Мгновенно, будто ее включили, вернулась память. В мозг, впрессованный в толщу глыбы, будто ядро ореха в скорлупу, хлынуло понимание и боль, боль, боль…
«Отрада! Милая моя!» – вскрикнул он мысленно. Душа его стонала от горя, желала бы разорваться, но ни одно движение не проникало в камень, бывший некогда его телом. Какие-то рефлекторно созданные биосистемы питали его мозг, он не знал их устройства, не мог сразу же уничтожить, и эта невозможность умереть, убить себя была как насмешка судьбы. «Милая моя, плакал он без слез. – Ты
Продолговатый камень, зацепившийся на склоне холма, медленно остывал. Его оплавленные бока почернели, покрылись сетью глубоких трещин. Внутри его неслышно и невидимо металась обезумевшая мысль Импровизатора:
«Да, ты теперь камень. Пусть все остается, как есть… Но мука, мука! Она источит камень…»
«Умереть, остыть, рассыпаться в прах. Как еще может умереть камень? У меня нет рук, чтобы наложить их на себя. Нет ног, чтобы убежать от самого себя».
«Вернуться? Выйти из кокона? Бороться и побеждать?! Конечно, человеческая биоформа сейчас не подойдет – слишком высок уровень радиации. Вернуться – это значит возвратиться к человеческой деятельности, начать все сначала. Но где взять силы?»
«У меня тренированная мощная воля. Неужели она не победит инстинкт самосохранения? Погасить мозг – вот что мне нужно, единственно необходимо. Только перед тем…»
Это было последнее желание, и он решил тут же, не откладывая, выполнить его, чтобы не продлевать понапрасну муки.
Ким выращивал глаза.
Он нашел в своем коконе микроскопические трещины, и две ниточки клеток устремились к поверхности камня, чтобы там превратиться в мышцы, окружающие глазные яблоки, наполнить их стекловидным телом и дать каждому по хрусталику.
Он делал все наспех, и изображение получилось сначала расплывчатым, радужным. Импровизатор тотчас же отрегулировал резкость.
«…Пустыня. Как и семь лет назад. Черные камни, оплавленные обломки гелиостанции, никому не нужная коробка корабля, которая могла бы спасти, спасти… Господи, как я задержался. Уже скоро, любимая, подожди чуть–чуть… Там, на юге, за лесом, где был дом мой, что там? Ничего. Только пепел, пепел, пепел…»
Изображение опять заколебалось, расплылось.
«Да что такое?! – гневно подумал Импровизатор. – Даже такую мелочь, как глаза, ты не можешь настроить. Бездарь, тупица…»
И тут он понял, что моделировал глаза, не приспосабливая их к среде, к условиям, обычные человеческие глаза, и что они лежат сейчас на камне и… плачут.
Кое-что снаружи он все-таки различал. Валуны, огромные, но как-то странно дрожащие; наползающие друг на друга, какие-то белесые космы неподалеку, по–видимому, сочился дым, зеленое пятнышко в расселине скалы.
Зеленое… Киму вдруг вспомнился Генрих. Он прилетел тогда к Дзинтре, чтобы забрать его, подавленного и ошеломленного неудачей, и начал сразу же уговаривать: мол, не все потеряно. Он даже деревце уговаривал, хотя совершенно не владел методом психофизического воздействия на материю. Присел возле саженца, поглаживал его и внушал: «Надо зеленеть, братец. Что же ты поникло? Надо зеленеть».
Да, теперь он видел отчетливо: в расселине сохранилась горстка травы, это точно. Но что с того, что? Пора кончать. Камню пора стать камнем.
Ким попытался разобраться в своем новом естестве, чтобы понять механизм его действия и сломать его, убить. Но что-то мешало ему сосредоточиться.
Наконец он понял:
И тогда в его опустошенном сознании шевельнулась крамольная мысль:
«А зачем камню глаза? Это, собственно, уже не камень… Ты уже не камень, слышишь?! Ты уже не камень!»
Он пытался отогнать мысль. Время шло, а она возвращалась и возвращалась.
Возьмите у Кармен косынку
Прохоров впервые пожалел, что не взял купейный. Он часто ездил в Киев, всегда в плацкартных вагонах, и недолгая дорога — вечер, ночь и кусочек утра — обычно выпадала из памяти. Получил командировочное удостоверение, Оля–кассир отсчитала десять трешек, а утром… вошел в министерство. Сегодня эта привычная цепь событий почему-то распалась. Вернее, нашлось недостающее звено — безрадостная и долгая дорога… А кому, спрашивается, надо это «звено»?
«Мерзкий день, — подумал с тоской Прохоров, доставая пакет с тремя холодными котлетами и твердым, будто яблоко, помидором. Харч этот он прихватил уже на вокзале, так и не вспомнив толком, обедал он или нет. Впрочем, и вспоминать не хотел, потому что как раз перед обеденным перерывом он столкнулся в коридоре с Кириллом Ивановичем и тот… — Черт возьми, как больно. Кто ему дал право? Наговорить человеку столько гадостей и уйти. Не выслушав объяснений… Все не так сегодня, все напепекоски. Куда ни ткнись — больно».
И вагон сегодня попался старый. Все в нем дребезжало и стучало громче обычного, а в тамбуре ругался с кем-то проводник. Прохоров глянул в окно. Там остывал день. Садилось солнце, какие-то нежилые будочки и домики чередовались с огородами. В жухлой картофельной ботве то и дело спотыкались телеграфные столбы, а то прямо к поезду выбегали небольшие перелески, обожженные вчерашним нежданным заморозком.
Котлета оказалась клейкой и противной.
«Сырая она, что ли? — подумал Прохоров, брезгливо заворачивая свой ужин в газету, чтобы выбросить. — Или это все настроение?»
Ему вдруг до смерти захотелось пива. Бутылку. Взять и выпить прямо из горлышка. Но ехал Прохоров в одиннадцатом вагоне, и опыт «командировочного волка» авторитетно подсказывал: лоточницы со своими корзинами сюда не забредают. А идти самому куда-то лень, да и что пиво изменит? Все равно жизнь и не прекрасна, и не удивительна.
Как ни брюзжала душа Прохорова по мелочам, сам он хорошо знал: и неудобства дороги, и все эти котлеты — не главное. Что бы он сегодня ни делал, из памяти никак не шла встреча в коридоре института. Скулы снова обжигало лихорадочным жаром, и не знал Прохоров, что именно так тяжело и неприятно ворочается в душе — стыд, обида или злость? А встретил он перед обеденным перерывом директора института. Кирилл Иванович поздоровался, прошел мимо, но вдруг остановился. «Странный вы человек, Прохоров. — Директор говорил в своей обычной манере, как бы издали, вставляя иногда реплики от лица собеседника и живо реагируя на них. Словом, со стороны могло показаться, что идет диалог, тогда как на самом деле говорил один директор. — Вы поступали к нам конструктором, инженером с отличными рекомендациями. Да, три года назад. Мы имели на вас большие виды. А вы стали почему-то толкачом?! Знаю, знаю… Дергачев помыкает вами, приспособил к делу. А вы куснитесь… Хоть раз. Он таких боится. Если нет зубов, хотя бы деснами куснитесь… А я в случае чего поддержу вас». Директор ушел, а он обалдело перебирал какие-то бумаги, битый час курил и все мучался последними словами Кирилла Ивановича: «Почему нет зубов? Ну почему?»