Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
Кусаться с Дергачевым он сразу, конечно, не стал, но после обеда плюнул на все и ушел из отдела, положив под стекло на столе записку: «В командировке».
Прохоров встал и твердой походкой вагонного завсегдатая прошел в тамбур. Закурил. «Напиться, что ли? — подумал он вдруг. — Напиться и послать Дергачеву телеграмму. Поглупее сочинить текст. Ну, скажем, такой: „Подыскал вам дубленку шлите деньги целую толкач“». Получилось не смешно, и Прохоров зло смял сигарету. На ящике для мусора лежал кусочек красного стекла. Он взял его, чтобы выбросить, но почему-то передумал и поднес стекляшку к глазам — так
Унылый вид за окном разительно переменился. Алыми теремками проскочили мимо домики разъезда. Густым пурпуром засветилась встречная река, а из-за поворота дороги уже бежали к поезду осины и березки. Нет, не деревья… Бежал цыганский табор. Бежали сотни Кармен в красных косынках и махали этими косынками, и кричали ему: «Возьми косынку, возьми. Помнить будешь!» Прохоров вздрогнул. Эти слова говорила ему давным–давно Ася. Он заскочил к ней в театр сказать, что его посылают на курсы, в другой город, что через два месяца вернется. Ася в тот день репетировала роль Кармен. Она вышла в фойе в гриме, в цыганской одежде, и когда он сказал о своем отъезде, заплакала и со стороны можно было подумать, что они продолжают репетицию…
Прохоров опустил руку, тряхнул головой, но не удержался и снова заглянул в стекляшку. В глаза полыхнуло огнем. Горели стога соломы. А дальше вновь показалось картофельное поле. И было оно уже совсем не мокрым и не мертвым. На фоне темной земли переплетения ботвы лежали, как свежий жар. Каждая ветка светилась изнутри ровно и сильно, и когда Прохоров подумал, а что если прогуляться по этому полю босиком — ему стало боязно.
Он снова закурил. Затягивался глубоко, стараясь унять себя, — у него дрожали руки. Кусочек цветного стекла волшебным образом обнажил сущность вещей. Мир, оказывается, полон сил и неистребимой жизни. В нем так много тепла и смысла…
«Неужели, — подумал Прохоров. — Неужели другие всегда так видят? И без всяких там стекляшек. Ежедневно, как я свой кульман. Не может быть. Все это случайность, каприз воображения. Розовая шторка. Реакция организма на трудный день. Маленькая хитрость души, избитой многими печалями. И все же…»
Он прикрыл глаза, словно боялся, что любопытный зверек воображения сейчас испуганно свистнет и спрячется в свою норку.
Прохоров снова затянулся, улыбнулся самому себе. Странно как. Пачка «Примы», наверное, лежала в портфеле возле одеколона. Если не открывать глаза, то «Прима» запросто сойдет за «Дукат». Ароматный дым чуть щекочет гортань, пепел нагорает плотным столбиком. Даже стряхивать жаль…
Он хотел было вернуться в вагон, но внимание его вдруг привлекла девушка. Худенькая, светлая, она сидела в двух шагах от него, за дверью, и что-то говорила невидимому собеседнику. Дверь, грохот колес — железо о железо — лишили ее голоса. Ясная улыбка временами касалась беззвучно шевелящихся губ, а взгляд ее, — так показалось Прохорову, — пролетал мимо соседей и принадлежал только ему — избранному и желанному. Он сжал в кармане красное стеклышко и тут же услышал голос девушки.
— Вы простите меня, пожалуйста, — запинаясь от смущения, казалось, говорила она. — Это звучит глупо и дерзко, но я люблю вас. Я иногда провожаю вас после работы домой, вы ведь живете на Паторжинского, не правда ли? Иду за вами, иду… Вы смеетесь? Спрашиваете, за что
Прохоров улыбнулся девушке. То ли она напомнила ему Асю, то ли «сработало» волшебное стеклышко, но Прохоров снова очутился в фойе театра. Оно было полуосвещено. Там сновали какие-то чужие люди и слышалась музыка. Густая, цыганская, красная. Ася, прощаясь, зачем-то стала совать ему в руки косынку, повторяла: «Возьми. Помнить будешь». А он не взял. Ася словно чувствовала, словно знала… Во Львов он не вернулся. Кто объяснит сейчас, почему так вышло? Кто объяснит, если сам он не знает — почему? Женился. Семь лет уже живут. Через стекло… Ах, как права эта незнакомая девушка!
Прохоров зашел в вагон. Волшебство, наверное, кончилось. Девушка рассказывала пожилой пассажирке напротив нечто прозаическое, не имеющее к нему ни малейшего отношения.
— Витька не такой, как все, — говорила она. — Ты не видела, мама, он в студенческом отряде…
Прохоров долго стелил постель. Верхний яркий свет уже выключили — вагон постепенно засыпал. Наконец, улегся и он, положив стеклышко под подушку. Уже и колеса стучали как-то интимней, и дремота заглянула в глаза, когда в проходе вдруг звякнули бутылки и неуверенный голос произнес:
— Кому пива? Свежее, рижское.
— Тише ты, люди спят, — ответили лоточнице хрипло и сердито.
Прохоров даже привстал от удивления.
— Продавец, — позвал он. — Продавец, мне бутылочку.
Пить пиво, однако, не стал. Пришла трезвая, непривычно уверенная мысль, которая сразу успокоила Прохорова: «Дергачев — пешка. Мне верит сам Кирилл Иванович. С его помощью я горы сворочу… А стекло?.. Что ж, нет такого стекла, которое нельзя было бы разбить…»
Прохоров еще немного подержал бутылку в руках, затем поставил ее на столик и уснул. Крепко. Без сновидений.
По–соседски
Ремонт сделали осенью, но дом заселили только в январе, в первых числах, и Георгий Петрович Варанов, сидя в кузове полуторки, с великим неудовольствием наблюдал, как на марлевые кульки с его деликатным товаром садятся белые снежные мухи.
Когда вещи были снесены наверх, в квартиру № 27, Георгий Петрович обмерил маленькой линеечкой дверь своей комнаты и в считанные минуты привинтил к ней потускневшую от длительного пользования табличку:
Варанов Г. П.
мастер чучел
ученый–таксидермист
В общей кухне он поставил в углу стол, взгромоздил на него проволочный каркас волка и, представившись Георгом, галантно предупредил Елену Ивановну — румянощекую, нервического склада соседку:
— Мои ученые занятия связаны с тонкой и пламенной материей: вата–с, пакля–с, разные там перья и, конечно, меха. Так что во избежание взаимного убытка прошу стол мой от примусов оградить.
У самого же Георгия Петровича, когда он пристраивал свой рабочий стол, расчет был весьма прозаический: цены на дрова и уголь по–прежнему кусаются, в комнате зимой не натопишься, а на кухне всегда теплее — дыхание жизни, так сказать.