Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
Я, кажется, задремал. А проснулся от того, что какая-то грубая сила вдруг сорвала меня с лавки и швырнула к дремавшей напротив старушке. На меня тоже кто-то упал. Скрежетали тормоза, шипел под вагоном сжатый воздух. Покрывая шум и ругань, испуганный детский плач, пронзительно и страшно закричал электровоз.
«Сорвали стоп–кран», — мелькнула первая мысль. Но в следующий момент, выбираясь из кучи тел, я понял: тормозил машинист. Экстренно, на всю, как говорят, катушку.
— Человек на рельсах, — сказал молоденький солдат, высунувшись в открытое окно. — Как раз на повороте.
Поезд остановился. Люди выскакивали из вагонов,
Он лежал на насыпи, метрах в четырех от электровоза. Рядом валялся полиэтиленовый мешок с травой, растоптанные соцветья зверобоя.
Я не понял — мертвый он или только без сознания. Поразила его тщедушность. Гоша казался подростком. Маленький, худущий, какой-то нескладный.
«На за свои чудеса он сжигает все запасы АТФ, — неведомо почему всплыла вдруг в памяти фраза Кости. — Этого универсального аккумулятора энергии в организме не так уж много. Он сжигает себя…»
Затем я глянул на руки Гоши — и все понял. И ужаснулся.
Руки его — черные и несуразно большие — вцепились в лопнувший рельс, будто старались его соединить. Впрочем, трещины уже не было! На месте разлома багрово сиял свежий шов, и нельзя было понять — то ли дымится раскаленный металл, то ли дымятся полуобугленные Гошины руки…
Я ступил ближе к пострадавшему, и меня самого пронзила внезапная боль. Значит, он жив! Это его боль разлита вокруг, будто черная тяжелая вода. Так по крайней мере мне показалось.
Ни тогда, ни теперь я не выдумывал никаких наукообразных теорий и объяснений, не задавался вопросами. Только иногда вдруг приходит ко мне непонятное волнение и заставляет спрашивать самого себя:
— Как он это смог?
При этом я чувствую и тайную гордость за человека, и непреходящую тоску о его — моем, вашем, всех! — несовершенстве.
И еще. С некоторых пор я возненавидел очереди, особенно молчащие. Я обхожу их теперь за три квартала. Потому что вместо толпы чужих и не всегда добрых людей всякий раз вижу Гошу — маленький, худенький, идет по битому стеклу и улыбается, как та душа, о которой слышал стихи:
Она и мучила себя,
И истязала,
Но вместо близкого конца —
Все вырастала!
Могла бы с телом в мире жить,
Знать сладость хлеба,
Но тесно ей на всей земле,
И мало — неба!
Надо зеленеть
Он встал, как всегда, бесшумно, чтобы не разбудить жену. Было около шести по местному времени. В узком осколке слюды, который он прошлым летом оправил деревом, смутно отразилось его большое нескладное тело. «Будто в спешке собирали – из чего придется», – мельком подумал Ким и улыбнулся.
Он жил уже четвертую жизнь – двести сорок восемь лет от первого рождения и немногим больше тридцати от последнего – и каждый раз, меняя износившийся организм, до мельчайших деталей воссоздавал и свою не очень удачную телесную оболочку. Его приверженность к традиционной биоформе другие Импровизаторы считали чудачеством, прихотью мастера, потому что любая стабильность в изменяющемся мире всегда стоит немалых усилий, гораздо проще придумать себе тело более современное и удобное для работы. Он знал, что начинающие Импровизаторы охотно выращивают массу дополнительных органов чувств, дублируют сердечно–сосудистую систему, объясняя все эти приготовления будущими трудностями. Как же, им
…Лес дымился свежей зеленью. Его наполняли бесчисленные шорохи и сдержанное движение: деревья разматывали свитки огромных листьев, готовясь с первыми лучами Звезды собирать драгоценную энергию.
Он потянулся, заложил руки за спину. И тотчас, как было уже не раз, в них ткнулась острая холодная мордочка.
— Это ты, Одноушко Мокрый Нос? – спросил Импровизатор, не оборачиваясь. – Выспался, разбойник?
Из-за отрогов Сумрачных гор уже пролились первые ручейки зари. На какой-то миг он вдруг почувствовал то ли приступ досады, то ли прикосновение скуки. Та же бессонница, сгоняющая ни свет ни заря с удобного ложа, тот же рыжий одноухий пес, скорее даже волк – животное ласковое, однако постоянно не ладящее со своими соплеменниками по стае.
«Не загрустил ли ты, старче? – спросил себя Ким. – Может, тебе надоел этот Рай, а? Может, тебя потянуло к людям? В толкотню, беготню, когда локоть – в бок, когда в затылок друг другу дышишь. Иначе откуда бессонница и суета мыслей? Почему вдруг самое дорогое – плоть от плоти твоей становится постылым и чужим? Но нет. Ты просто обленился. Ты забыл, что и Рай надо совершенствовать. Тебе наконец пора заняться делом».
Импровизатор вспомнил сегодняшнюю ночь и прикрыл глаза, наслаждаясь отрывками видений–воспоминаний, таких ярких, будто все повторялось вновь и наяву, а не в памяти.
…Он дунул на «подсолнух» – желтый здоровенный цветок, который создал специально для освещения, – и живой ночник погас.
— Почему ты дрожишь? Тебе холодно? Не надо так много купаться перед сном.
— Нет, Кимушка. Мне хорошо… с тобой. Только мне чуть–чуть страшно. Скоро, наверное, придут ветры. Я чувствую их приход.
— Глупенькая. Чем они нам помешают?
— Я не боюсь ветра. Но он приходит, когда приближается Звезда. Она становится тогда огромной, косматой… Она может упасть на наш дом. Ты сам как-то говорил.
— Спи, моя Отрада, спи. До лета еще далеко, но чтобы тебя успокоить… Я завтра же пойду к пустоши. Там мои глаза и уши, которые стерегут нашу Звезду. Все будет хорошо.
— Ох, Ким. Ты обещаешь и каждый, раз забываешь сходить. Ветер уже близко.
— Нет, нет, несмышленыш. Это всего лишь мое дыхание.
— Ким! Милый Ким…
Великий Импровизатор отогнал от себя ночные шепоты, взглянул на дом. Жена все еще спала. Он представил себе, как она спит: на левом боку, коленки подогнула, дыхание такое тихое, будто Отрада притаилась и к чему-то прислушивается. Он вспомнил ее всю, желанную и прекрасно–бесстыдную (господи, природе стыд не знаком), и подумал, что такое, наверное, известно только ему – любовь в трех ипостасях. Мужа, отца – это знакомо, аналогов хоть отбавляй, но Создателя…