Сердце болит….
Шрифт:
«Колхоз им. Чапаева».
…Летчик немецкий (австриец, русский по матери) почти расплакался – так не хотел умирать. А ведь весь в крестах! Если живым остался после Сталинграда – маме рассказал о нашей встрече. Надеюсь.
Всего 60 дней мы были на передовой и всего 61 день – «под немцем».
В День медосбора
В
Нас много было, сталинградцев, выброшенных на мороз умирать. Еще много.
Если я расскажу о себе, может, они вспомнят свое, своих.
…В Морозовскую уже пришли наши. Пятого января. Тихо, без танков… Первых двоих я увидел почти рядом. Сани длинные тянули, ругались громко. По-русски. Значит, правда – наши. При немцах нельзя было.
Каким ветром занесло нас с мамой так далеко, в эту Морозовскую? И мы еще живы… Маме – 36, мне – 13. Мы пришли пешком из Сталинграда. Как все, кого немцы устали вывозить и гнали в свой тыл через Гумрак, Карповку, Калач…
Это был уже ноябрь. Снега по пояс. И никто ни разу не впустил погреться, куска хлеба не дал… Боялись.
И как изменились люди! Вроде те же. И уже не те… Еще в Гумраке бродила среди беженцев бабушка – «колбаска», как мы ее дразнили еще дома на Нижнем. Просила, просто говорила каждому: «Знаете, как трудно умирать с голоду». Умерла, замерзла.
Тетя Наля, соседка дедушкина, такая пышная была, шелковая вся, всегда мне дорогие конфеты дарила, целовала… Теперь кричит, не стесняется: «Ну, где твой папочка – комиссар?». Немцы смеются, гонят всех… Там разберутся, знали.
Так мы оказались на десятый день у самого порога Морозовской, на колхозном дворе. Те же костры, как в Гумраке, только замерзших насмерть было меньше. В бывшем коровнике и спаслись, кто сумел в него втиснуться.
Это теперь я знаю, начитался. А в то первое утро, когда даже наши охранники из пленных куда-то подевались, случилось невозможное: их окружили, бьют!
Откуда взялись? Откуда силы?
Мы же сидели в своей щели на Красном и знали: никого уже не осталось в живых. Ни соседей, ни беженцев с Украины, ни красноармейцев… Вымер город. Никто не убирал убитых: ни наши, ни немцы… Где-то на Малой Франции еще постреливала пушка. Большая. Зениток наших давно не было. «Катюши» гудели весь октябрь. Уже из-за Волги. И не всегда по немцам попадали. Скрипели их «ванюши». Это мы на себе испытали… Не дай Бог никому. А ночью… Столько висело над нами ракет! Ярче солнца… И откуда у них столько всего? Трассирующие очереди, как салют, беспрерывно чертили небо.
Праздновали победу? Ведь им немножко оставалось. Ту пушку добить, и все.
Перестали, кстати, немцы засыпать город листовками – «Сдавайтесь! И будете иметь хлеб, работу, дом».
Уже некого было уговаривать: пали наши дивизии смертью храбрых. Лежат.
Я видел, немцы уже «перешили» железную дорогу под свой, европейский стандарт. Нашу. До станции Гумрак!
Почти совсем победили.
И вдруг далеко-далеко, в своем глубоком тылу, будто от нас, плененных
Машин у них страх как много. Стоят. Самолеты из Морозовской не взлетели.
У румын хоть кони были… Как цыгане, табором с награбленным… Тоже бегом.
Мы ничего тогда не знали, не понимали. Ведь целых две румынские армии – сотни тысяч солдат, итальянская армия – успели захватить и грабили половину нашей области… Пока немцы штурмовали Сталинградскую крепость.
А побежали все.
Значит, сильный был ветер! Нас с мамой унес так далеко от дома – мы пылинки на войне. А вот пол-Европы бежит теперь обратно, по домам! Нагостились. Оставили, правда, под нашими снегами миллион своих сыновей. Бог им судья…
…У каждого поколения, думаю, есть «своя» война. Я «воюю» с пеленок. Если без смеха – с четырех лет. Шальная пуля. Сквозное в живот. Спасли.
Потом была Испания. Заочно.
Дядя Ваня – дворник – заливал нам каток. Черная вода растекалась по снегу… Я смотрел и видел, как «наши испанцы» гонят фашистов. И плакал потом.
Была еще финская. Тот же дядя Ваня развозил и раздавал хлеб. По нормам.
Никто ничего не объяснял. Значит, так надо. Война! Но мороженого было вволю. 10 копеек маленькое, 20 – большое с вафлями. И 10 копеек – билет в купалку!
В «Ударнике» показывали цветной американский «Кукарача» и нам «Три поросенка». И вдруг начали ругать буржуев – англичан. Перед самой войной.
…В нашем классе учился Валька Голев. У него дома был рояль и атлас мира. Он знал все моря и даже острова… От родителей, наверное, знал английский… За это страдал, дразнили. Мы учили немецкий. Даже учитель был немец – Иосиф Чамлер. Уехал куда-то.
Война, война!
…В воскресенье иногда у нас гостила бабушка. Добиралась с Красного трамваем часа полтора. Потом пешком вокруг завода. Наша семья – папа, мама и я – любимый внучек – жила в новой городской квартире.
Отец строил тракторный и, как многие, получил жилье. Перевез нас. И жили мы и радовались.
…Бабушка Саша приехала!
Но в парке в это утро зацвела маслена… Задохнуться можно. Значит, будет медосбор!
Так просто: сбил хоть майкой огромную красноголовую дикую пчелу… Пока та не очухалась – схватил, оторвал брюшко и… Не зевай, и только губами – лови крошечный мешочек нектара…
Не помню уже, кто научил нас, пацанов, так рисковать… Слез было больше, чем меда.
…В то утро и прибежал к нам в парк Левка Коробкин из первого подъезда. Прыгает, орет: «Внимание, внимание! На нас идёт Германия!».
Левка был старше нас, крупнее, но мы поймали его, допросили: правда, война!
Бегом домой. Там испуганные мама и бабушка… Отец потуже затягивает командирский ремень на своем полувоенном мундире (такие сам товарищ Сталин носил). «Обломает Гитлер зубы, – спокойно сказал. – На границе обломает». И уехал.
Мы его не скоро увидели потом.
Бабушка засобиралась. Мама – с ней. Я – на Волгу: какой там теперь медосбор. В ОСВОДе нам давали прикоснуться к настоящему: «Левой греби! Правой табань! Суши весла!».