Сердце болит….
Шрифт:
Модели боевых кораблей, торпедных катеров! Мы все «заболели»! Каждый умел уже в руках нож держать. Сначала из коры лодки делали. А с кораблями как быть?
…В одиночку, тайно (отнимут старшие) ушел на остров, высмотрел бревнышко. Дубовое… Еле оторвал, «добыл» из кучи дров недалеко от дома лесника (так вмерзло)… И поехали! Я-то на лыжах, а оно – волоком. К ночи добрался до дома, спрятал под кроватью… Сушить!
До самой бомбежки это оставалось тайной: мой будущий корабль. Но мечту не убить. И болезнь эту не вылечить!
Построил! Через полвека. Но уже не модель: лодку, парусник,
Упрямый получился «мальчишка». А моей школой был музей в яхт-клубе. И то бревно.
…А вот это уже было уделом взрослых. Тоже в клубе… Малый симфонический оркестр. Наш сосед по квартире инженер Пастивый приучал нас… к своему любимому саксофону… неутомимо. Дома (ужас!).
Спасенье могло быть в яхт-клубе. Но как? Валька Голев – одноклассник – знал про мою слабость. Для него парус – будни. Папа – главный яхтсмен. Голев старший и руководил вместе с военными последней переправой с Тракторного. Под бомбами, снарядами – стреляли немцы уже со Спартановки. И погиб Иван Петрович смертью героя. Спасая людей…
Семья пряталась в одном из эллингов на берегу. Тяжелораненая, мама умерла у Вальки на руках… Остались с сестренкой. Не переправились. Пропали.
…Много воды утекло в Волге после тех «пионерских поминок» моего 6 «Б». Все не могу забыть: такое чудо загубила война, наш Нижний! И каких людей!
Горько оттого еще, что «сказка» наша теперь – это стоп-кадры из «Сталкера». Хоть мэрами трижды были «свои», тракторозаводские…
Будто брошенная людьми земля. Другая планета… Тесно было нам, пацанам, от здоровых, веселых людей… Даже не верится… Вольер какой-то «для выздоравливающих»… теперь. И никакому Голливуду, Михалкову ни за какие деньги не «возродить» ни времени того, ни тех людей повторить хоть на экране: никто из довоенных, счастливых «не вернется» домой.
Один товарищ Сталин заранее мог знать о страшной судьбе города: «оборонку» с людьми тихо вывезли на восток…
Может, там кто-то еще жив «из наших»?
…Васька Краснощеков, Эра Аврамова, Юрка Черкесов, Эля Берзина, Пашка Новосельцев… и «наши немцы» Анна Гертнер и Юрка Фаулер…
И еще полкласса. Остальных…
…Не воевали мы. Не успели.
А они воевали
…Вдруг вышел из маршрутки, с кем не бывает, и побрел по улице, теперь 39-й Гвардейской, к скверу… Такому же длинному и широкому, каким был на его месте весь рабочий поселок металлургов «Красного Октября» – Русская деревня.
…Задолго, недели за две до главной бомбардировки города, 23 августа, мы разглядели в небе два крестика, высоко-высоко. Неслышно, откуда-то из-за Волги летели. Наши? Не наши?
Когда засвистели бомбы, поняли.
Всего четыре взрыва… Мы выбрались из соседского погреба – услышали, как кричат наверху…
Кто-то бежал к пекарне – там свалило забор, побило охрану – красноармейцев троих. Открылись склады…
На углу Карусельной и Базарной еще работала последняя колонка. Очередь за водой – человек сто – почти вся валялась в крови…
На шоссейке тоже воронка. На деревьях, на рельсах трамвайных разорванные тела… Это
Мы смотрели и не верили своим глазам, не знали, что делать…
И сегодня я нашел бы то место, где лежали грудь, голова и левая рука одного из военных. Никто не решался, а моя мама принесла и похоронила лейтенанта – я видел на прилипшем воротничке кубики…
Как сама испугалась! Все повторяла: «Какой он горячий… Какой горячий…» Это мама, которая плакала от одного грубого слова!
Больше нашу Русскую деревню не бомбили. Пролетали.
Многие соседи пытались бросить все и бежать из города… Но эвакуация, помню, запрещена была. Сталин приказал: «Отступать нельзя!» Да и поздно.
…Потом было 23 августа. Мы не видели, что творилось в других местах… Но все, что могло гореть, уже горело. Выше облаков пожар на нефтесиндикате. Гудело и рвалось в центре. Я сидел на крыше и видел: люди метались толпами. Кто-то к тракторному и почти сразу – обратно: там немцы.
В центре горела мельница, хлеб! Сосед уже сбегал туда, принес тяжелую сумку… Побежал к мельнице дедушка, наволочку с подушки снял, спрятал за пазуху… Говорил потом: там стреляли, охрана. Но успел набрать ячменя. Торопился. Пока бежал домой, почти все высыпалось: прогорела наволочка…
…В музее «Дети Сталинграда» девочка-экскурсовод не знала, как сказать, сколько граммов хлеба выдавали нам, и спросила: больше, чем в Ленинграде? Милые наши детки-наследники, святые, даже их «экскурсоводы» не могут себе представить всей правды, отчаяния жителей…
…Остатки ячменя подгоревшего мы перебрали по зернышку. Светлые на ручной мельнице-кофемолке превратили почти в муку. Пышка получилась.
И все. Дедушке Мише, правда, успели выдать зарплату, селедкой. Из голов бабушка сварила борщ с листьями свеклы… Последний.
Так чтоб нам, сталинградцам, было полегче… В первые дни…
…Судьба ли такая добрая – пощадила меня, вывела, вынесла из сталинградского ада? Или молитвы бабушки услышал Господь? А так хотелось умереть… Уснуть и не проснуться. Смерть брала только всех вокруг…
Пропал первым мамин младший брат Виктор. Мы не видели, как он погиб.
Пришли немцы. Застрелили дедушку: он в соседней щели ухаживал за двумя ранеными бойцами. Нам приказали уходить на Гумрак…
Ночью умерла бабушка: как освободила нас! До самого утра мы с мамой и Клавой, ее сестренкой, почти моей ровесницей, пытались наковырять землички со стенок, со дна щели… Завернули бабушку, легкую такую, в ее теплое одеяло, присыпали немножко…
И сидели над ней. И не плакали.
Это был уже ноябрь.
Пятое ноября. Последний, как оказалось, теплый день осени 42-го.
…Кто поверит, что через много лет сам маршал Чуйков даст мне посмотреть свою сталинградскую карту. А я покажу ему дом моего деда на ней. Такая карта! И такой уж, оказывается, ее хозяин, что в свои 80 он помнил, кто там воевал и чей полк остался.
Эта встреча была в Барвихе, в санатории… Мы сумели договориться и снимали очерк о семье маршала. Записали его обращение к сталинградцам. Василий Иванович будто прощался со своими солдатами. Обращался к вдовам, просил у них прощения.