Сердце болит….
Шрифт:
Сидел я тихонечко, слушал.
Разве мог знать тогда, осенью 42-го, что мы от своей щели в пяти минутах ходьбы до штаба его армии! Но не поднять было головы, какое там ходить…
А они воевали.
Мне стыдно было признаться: ведь утаил и когда-то в своих анкетах, промолчал и сегодня, что 61 день был в плену. Что топал в сторону Германии покорно, уже с молитвой покойной бабушки… Не как сын комиссара…
А они воевали.
Р. S. Сталинград. Только 200 дней
И никто не забыт?
Кто помнит то время? (И как, если помнит?)
…Когда я впервые в жизни заполнял анкету и должен был автобиографию сам написать – больше получалось у меня об отце: происхождение, состоял ли, привлекался ли, есть ли родственники за границей?.. И самый тогда обязательный вопрос: находился ли на оккупированной территории?
Мандатная комиссия, думал, скажет: сын такого человека, конечно, «наш». Очень хотелось, чтобы мне поверили. И боялся, как многие тогда, вдруг узнают про наш с мамой плен.
…Вся надежда на отца.
Это был август 1945-го. Заканчивалась Вторая мировая. Последняя победа: самураи. Промелькнула Хиросима… Сразу и не поняли, какая это страсть – атомная бомба! Американцы – наши. Мы, пацаны – будущие сталинские соколы! Мы и чистое небо над нами!
И комиссия меня долго не допрашивала, благословила в кадетский корпус (так это называлось при царе)… Седьмую Сталинградскую спецшколу ВВС. Мечта: военно-воздушные силы!
Только военврач-фронтовичка спросила: очень хочешь?
Но анкета? Вдруг докопаются…
…В 12 лет осиротел Василий Степанов. За ним шли еще трое: сестренка, братишки… Семья городская. Пять лет болел, не поднимался их отец. Все прожили. У вдовы – ни гроша за душой. Война мировая… как выжить!
Бабушка Лиза рассказывала – на базаре в слободе Николаевке нашла для своего старшенького «хозяина»: сговорились – от Петрова до Покрова пасти скот. В степи, за 40 верст. Спасибо.
…Вырвался, однако, как подросли братишки. Добрался до Царицына. Без билета, на плотах. Земляков нашел на «французском» («Красном Октябре»). Взяли, хорошим прокатчиком стал. Зарабатывал. Женился на красавице даже. Тракторный позвали строить. Комнату обещали.
…Где-то у переезда пригородного поезда, на Карусельной, жила в своем доме тетя Таня. Родители снимали у нее угол. Туда, в этот угол, меня и принесли из больницы. Февраль, метель в полную силу, а мне, наверное, было очень тепло и сытно: страшный голод в Поволжье еще не начинался. Наступал только 1929-й.
Теперь, кстати, и я мог бы написать в анкете: «из рабочих»! Но я только начинал ходить, когда отец праздновал рождение «своего» завода. Да какого: СТЗ!
Работал он по сменам, это я сам помню, по гудку, мощному, за сто верст слышно.
Комнату дали.
…Отец – потомок известных кузнецов по материнской (бабушки Лизы) линии – был, как говорится, «мастер на все руки». Учился. С американскими инженерами монтировал первые турбины ТЭЦ, стал машинистом, активистом, партгрупоргом. И учился!..
Только теперь куда пошлют. Начинал-то батраком у богатых да молотобойцем – в кузне дедов Лаврентьевых. Вот и бил кувалдой только туда, куда указывали. Так и «бил» всю жизнь…
До войны он успел пройти через райком ВКП(б), горком, обком… Заважничал! Не будь тем помянут… Но помню, как маме было трудно с ним. И мне перепадало: позорю, плохо себя веду в школе. Порол, любя…
Вдруг – «почетная ссылка» (по словам мамы): командировка в деревню. Дальнюю, аж за Хопер! На границу Воронежской области… (А это был уже почти фронт: за Воронеж начались бои…)
Начальником политотдела! Все для фронта: строго, как «ни шагу назад!». Хлеб, хлеб, хлеб!
…А мы с мамой в своей городской квартирке за 500 километров от его фронта… просто голодали. Помню, она показала мне немножко неполную чайную чашку с пшеном. Это был весь наш запас…
Если бы не мамины золотые руки!
…Мама Саша Михайловна, как ее звал ласково отец, никогда не отличалась крепким здоровьем. Пять операций! Море слез над моим дневником.
Но работала на своем еще свадебном подарке – ножном «Зингере» – как Анка-пулеметчица! Строчила-строчила, пока нитка-лента не кончалась.
Таилась соседей Завидовых (фамилия такая), от фининспекторов особенно: патент покупай, налог… почти разорение частнику! Да и отец не одобрял: уставала, заказов много. Вышивку художественную терпел…
Боже! Как давно это было! У отца свое: мировая революция. У меня – улица, Волга…
У нас ковров персидских не было, зато половики мягкие, вязаные – по всей комнате. Вот их она и складывала слоями под машинку, чтобы соседи снизу не прислушивались.
Даже пела тихо-тихо, как колыбельную, когда сидела за рукоделием.
И вдруг! К нам приехало человек десять, знакомых маме, и военных – строгих-строгих, важных…
Привезли… знамя. Бархатное. Ярко-красное с золотой бахромой. «Ленин и Сталин»… «Пролетарии»… «Горно-стрелковый полк»… и номер «175», по-моему.
Надо было вышить что-то новое прямо на знамени…
Срочно! Даже остались ночевать у нас знакомые мамы из Красного Креста…
Мастерица! Еще до войны на выставке рукоделия маме дали вторую премию за «анютины глазки» и «пограничника». Если бы вышивала гладью портрет вождя – была бы – первая. Кто-то сказал…
Но знамя доверили ей. Моей маме!
…Была первая военная зима. Не просто тревожное время. Даже снег был серым. А мама с самой осени как в клетке (сломала ногу). И рвалась куда-то, что-то надо делать. И совсем не о своем куске хлеба заботилась!