Сердце Скал
Шрифт:
Дик прерывисто вздохнул: по его ладони нежно и невесомо скользнули две невидимые крупинки. Он бережно зажал их мизинцем.
— Если вы не Амадео, — спросил он, поднимая голову, — то кто же тогда, монсеньор?
Алва, не отвечая, уселся в кресло и провел руками по глазам. Теперь, когда он отошел от камина, его лицо больше не напоминало Закатную тварь. Его черты, казалось, смягчились, и сейчас в них сквозила легкая усталость. Ричард редко видел у своего эра столь простое и естественное выражение.
— Вы удивитесь, юноша. Я такой же человек, как и вы.
—
— Я не шучу. Впрочем, раз уж сегодня у нас вечер откровений… Хотите, я расскажу вам, каким я был в ваши годы? — Ричард машинально кивнул, почти не поняв вопроса, и Алва распорядился обычным властным тоном: — Тогда налейте нам обоим вина и садитесь сюда.
Ричард шагнул к столу и взялся за кувшин. Внутри у него все окаменело. Дарамское поле, Вараста и Ворон, его люди и его эр – вот что околдовало его! Он, последний герцог Окделл, как безумец, поверил химерам. Как убитый Оноре…
Крупинки упали в вино и растворились, даже не достигнув дна бокалов. Ричард протянул один из них эру и сел. Ему казалось, что яд уже струится по его венам, и все предстоящее – формальность, вроде скучной светской болтовни. Сейчас он с холодной ясностью понимал, что было на душе у его отца, когда тот стоял на линии. Пустота. Линия не имела никакого значения. На самом деле герцог Эгмонт Окделл умер гораздо раньше. Он умер тогда, когда согласился выйти на проклятый поединок, чтобы спасти своих людей.
— За что бы нам выпить? — задумчиво спросил Алва.
Дику было абсолютно все равно, но недавние слова эра еще звучали в его ушах.
— За бедного рыцаря, монсеньор. Он служил справедливости, как мог.
— Вы верны себе, Ричард! — насмешливо отозвался Рокэ. — Впрочем, пейте за своего рыцаря, если вам угодно. А я выпью… — он задумался, — не за прекрасную даму, разумеется, и не за любовь, поскольку ее не существует. И не за друга: дружбы нет тем более. Я выпью… Я выпью за жизнь!
— За жизнь без справедливости, дружбы и любви? — недоуменно повторил Ричард. — Что же в ней хорошего?
— Но это же очевидно, герцог, — ответил Рокэ, поднимая брови, словно поражаясь его недогадливости: — Война!
Война!
Тяжелая апатия навалилась на Дика. Он приподнял свой бокал, приветствуя эра, и медленно отпил вино. В хваленой «Черной крови» не ощущалось никакого вкуса.
Алва, видимо, был другого мнения.
— Интересный букет, — заметил он, перекатывая очередной глоток на языке. — Вам нравится?
— Не знаю, — тупо ответил Ричард. — Я не разбираюсь в кэналлийском вине.
— Жаль. Да, ведь я, кажется, собирался рассказать вам о себе… Так вот: в вашем нежном щенячьем возрасте я был похож на вас до смешного. Гордый, глупый и злой юнец. Хотя вы, конечно, злее… Мне было лет пятнадцать, когда я ввязался в свою первую дуэль. В отличие от вас, я ограничился одним противником. Правда, он был старше и опытней меня. Всю ночь накануне схватки я бесился от мысли, что могу умереть побежденным. Это не давало мне покоя. Щенку вроде вас страшна не смерть, а то, что ему кажется бесчестьем. И какую только дрянь
Дик равнодушно кивнул. Он почти не слушал.
— Что вы писали, если не секрет?
— Письмо матушке, — ответил Ричард совершенно откровенно.
— Какая проза, — поморщился Алва. — Похоже, в нас меньше общего, чем я думал.
— Монсеньор написал пятиактную трагедию? — спросил Ричард без тени иронии.
— Нет, — усмехнулся Алва. — Всего лишь несколько сонетов. Один я даже помню до сих пор. Хотите послушать?
Он не стал ждать ответа и продекламировал:
Я – одинокий ворон в бездне света,
Где каждый взмах крыла отмечен болью,
Но если плата за спасенье – воля,
То я спасенье отвергаю это.
И я готов упрямо спорить с ветром,
Вкусить всех мук и бед земной юдоли.
Я не предам своей безумной доли,
Я, одинокий ворон в бездне света.
Не всем стоять в толпе у Светлых врат,
Мне ближе тот, кто бережет Закат,
Я не приемлю вашу блажь святую.
Вы рветесь в рай, а я спускаюсь в ад.
Для всех чужой, я не вернусь назад
И вечности клинком отсалютую…[1]
Создатель, сколько себялюбия! В такой душе больше никому не найдется места.
— Хорошие стихи, монсеньор, — пробурчал Дик в свой бокал.
— Вы чрезвычайно любезны, герцог. Вы пишете стихи?
— Нет, монсеньор.
— Вы унылы, как старогальтарский стоик… Знаете, я уверен: если бы какой-нибудь древний анакс заподозрил бы вас в измене и послал бы к вам гонца с приказом выпить отравленный кубок, вы глотали бы яд с таким же равнодушным видом, как это вино.
Ричард застыл. Он догадался?..
— Поставьте бокал на стол, герцог, — приказал Алва, криво улыбаясь. — Ваша трагедия не удалась.
Дик в панике плеснул себе в рот остатки вина, но не успел сделать ни глотка: «Черная кровь» вдруг бросилась ему в лицо, а бокал вылетел из руки, больно ударив по губам. Инстинктивно Ричард схватился за кинжал, но стальная рука эра выкрутила ему запястье до хруста. Кинжал упал на ковер. От боли перед глазами у Ричарда поплыл серый туман. Правой рукой Алва сгреб его за ворот рубашки и вытряхнул из кресла. Дику показалось, что он повис над полом, как рыба, вытащенная за жабры.