Севастопольская повесть
Шрифт:
С дурным воем клаксонов промчались санитарные машины с жертвами бомбежки. Слева над крышами все выше поднималась полоса дыма - то горели привокзальные рабочие бараки.
– Вот тебе и бомбежка, - сказал мне Кирьянов, очевидно вспомнив наш давешний разговор, когда я просил его рассказать о последнем его полете.
– А я какой рассказчик? Никакой. Полетели, отбомбились, прилетели - и весь сказ.
– Он говорил серьезно, это подчеркивало скрытую иронию в его словах. А смуглое, сухощавое лицо его с ленивыми и умными глазами оставалось
– Это верно, - подтвердил вдруг Воротаев.
– Что сверху видно? Пустяки. Черно-красные разрывы, вроде цветов, и точно кто-то там, внизу, на земле, спички чиркает… Разве что наверху сильнее чувствуешь свою привязанность к земле. Два раза летал стрелком-радистом, а запомнил на всю жизнь. Помню, попали мы в грозу. Такая гроза - не то что летать, думать о полете страшно. Тучи как горы - вот-вот вмажешься, и молнии как огненные горные ручьи. А тут еще самолет набит бомбами, как стручок горохом. Летчик тучи пробил, гляжу - небо чистое, ясное, как заводь, и звезд полно. А внизу гроза, война…
В загсе мы задержались недолго и вышли оттуда оживленные, но невеселые. Какая-то женщина продавала высокие, курчавые, снежные хризантемы. Мы опорожнили ее корзину. Вера улыбалась, но в глазах ее была тоска.
– Раз свадьба, так свадьба!
– сказал Воротаев, сдвигая на затылок фуражку.
– Надо спрыснуть. Когда опять свидимся… Пойдем давай, Лев Львович, за вином, заодно проездные документы выправим, а молодые пусть погуляют. Потом ко мне.
– Он напомнил Кирьянову свой путаный адрес: угловой дом, рядом с пустующей фотографией, там его квартира.
Мы довольно быстро управились с делами, но Воротаев не торопился. Он не хотел мешать друзьям в их последнем уединении. И я не спешил. Мне хотелось побродить по знакомым и памятным местам моей юности.
Мы попали домой в сумерки.
– Ура!
– закричал Воротаев с порога.
– Умираем от жажды. Давай первый тост!
– И он выгрузил на стол бутылки с виноградным вином.
Кроме Кирьяновых, здесь была сестра Воротаева, такая же маленькая, с такими же смелыми, как у брата, глазами, с густым пушком на верхней губе. Звали ее Антонина. Она с трудом выбралась из Одессы и теперь работала в военных мастерских, укрывшихся в Инкерманских пещерах, недосягаемых для немецких бомб.
– Где это ты пропадал? Бессовестный! Вырвался на полдня, а когда пришел… - укорила она брата.
Он неумело оправдывался. Его выручил Кирьянов, весело смеясь:
– А мы тут гадали - не загреб ли вас комендантский патруль? Фуражка-то у тебя, Алеша, не по форме, цветистая.
– Ну, не будем тратить дорогое время, - также смеясь, отвечал Воротаев.
– Давай-ка лучше выпьем.
– И, наливая в стаканы вина, он между прочим сказал, что поездом ехать уже нельзя, а рано утром будет морской транспорт до Керчи, откуда Вера переберется через пролив в Краснодар. Потом он сообщил, что батарею его переводят из Сарабуза
– Ты что же, Алеша, окончательно в сухопутные переходишь?
– спросил его Кирьянов.
– Похоже, что так.
– Вот уж чего не могу представить себе - как бы я на сухопутье воевал, - сказал Кирьянов.
– Случалось не раз прилетать на решете. И когда свистят пули в миллиметре от носа или по тебе шпарят из пушки, тоже, скажу, удовольствия не много. Но каков я буду в пешей атаке - это один бог знает, и то приблизительно. Летчики любят летать. Они и во сне летают.
– Морякам тоже снится море, - сказал Воротаев.
– Ну, давай выпьем. Поехали!
Пили мы много - за новобрачных, за близких людей, за всех нас вместе и за каждого в отдельности, а главное, за победу. Но вино не разгоняло тревожной грусти и не прибавляло бодрости.
Стемнело, окна наглухо занавесили, потом зажгли настольную лампу под желтоватым шелковым абажуром, и в комнате сразу сделалось уютно и тесно. А мы все уже разговаривали громкими голосами и смеялись, и только Вера сидела задумчивая и тихая, поблескивая в полумгле золотистыми волосами. Антонина, сестра Воротаева, попробовала было расшевелить ее, но сама поддалась ее настроению.
– Надо быть стойкой. Мне об этом муж твердил в каждом письме. Я стойкая, куда же дальше, три месяца как от него ни строчки.
– Ее глаза наполнились слезами.
– Ну-ну, Тонечка! Грех плакать по живому, - сказал ей брат строго и ласково.
– Скажите пожалуйста, три месяца, какой срок большой, - поддержал его Кирьянов.
– И полгода - не срок, и даже год. Мало ли что на войне бывает… Человек жив-здоров, а писать не может.
– И хотя он говорил не обращаясь к жене, но видно было, что он это для нее говорит.
– Надо терпеливо ждать, - сказала Вера, обняв Антонину за плечи.
– Я знаю, ждать больно, очень больно. И чем дольше ждешь, тем больнее. Я ведь дочь моряка.
– Обращалась она к Антонине и на мужа не смотрела, но всем было ясно, что это она ему отвечает, его успокаивает. И вдруг засмеялась.
– Зарок ведь дала - ни за что не пойду замуж за моряка, а выскочила за летчика. Хрен редьки не слаще. Вот и стало для меня небо беспокойнее моря.
Неожидан и приятен был переход от угнетенного настроения к мягкому юмору, за которым скрывалась приглушенная печаль.
– Выпьем за наших женщин, - предложил Воротаев.
– Им всегда здорово достается. У них равные права, но неравные обязанности. У нас редко какая женщина ничего не делает. Обычно она служит, а потом за мужем ухаживает, за детьми присматривает, хозяйство ведет. Выпьем за наших женщин.
– Он залпом осушил стакан.
– Вот вы и уезжаете, Верочка! Я рад, я очень рад, - сказал он с улыбкой, говорившей не столько о радости, сколько о боли.
– Везде жизнь, везде люди. Свыкнетесь. Глядишь, и забудете понемногу старых друзей.