Севастопольская страда (Часть 2)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Здесь и застал его командированный Меншиковым, чтобы его сопровождать, лейб-медик светлейшего - лекарь Таубе, в котором Пирогов едва узнал своего старого знакомца, бывшего студента Дерптского университета.

Теперь это был дородный, высокий человек с загадочной улыбкой на сытом лице, говоривший размеренно, важно и веско, как подобает настоящему лейб-медику. Тогда же это был длинный и тонкий белесый молодой человек, панически боявшийся экзаменов.

Особенно трагически переживал этот студент экзамены на степень лекаря. Он решил даже заболеть, чтобы

не ходить на экзамены. Однако суровый декан Вальтер приказал педелям доставить его для экзамена по своим предметам к себе на дом. Так как приказ был строгим, то педеля, возможно, обошлись со студентом Таубе и без достаточной нежности, но на дом к Вальтеру он был доставлен. Однако он решительно заявил, что стоя отвечать не может.

– Садитесь в кресло!
– предложил ему Вальтер.

Но и кресло не удовлетворило Таубе.

– Я не могу сидеть, - сказал он мрачно.

– Ложитесь на диван в таком случае!
– прикрикнул Вальтер.

Уложили на диван, принесли холодной воды, и экзамен начался... Подробностями этого оригинальнейшего экзамена долгое время жил склонный к анекдотам Дерпт. Но теперь Пирогов видел справедливость старой французской поговорки: :* лейб-медик главнокомандующего, говоря с ним, улыбался и снисходительно и даже покровительственно, пожалуй.

_______________

* Хорошо смеется тот, кто смеется последний (фр.).

А в одном из бывших кабинетов собрания, как раз именно в том, где так недавно, всего два с половиной месяца назад, Меншиков и другие старшие в чинах из севастопольского гарнизона и флота рассуждали о том, отважатся ли союзники высадить десант, Пирогов встретился с Дашей.

В кабинете этом лежало человек десять тяжело раненных и уже прошедших через операционную матросов и солдат, между ними был и один француз с отрезанной по плечо рукой, который восторженно глядел на Дашу, помогавшую фельдшеру перебинтовывать его соседа, и повторял:

– An la soeur, la soeur!*

_______________

* Ах, сестра, сестра! (фр.)

Сюда перевелась Даша всего несколько дней назад, после того как хатенку ее на Корабельной совершенно разнесло большим английским снарядом, но здесь, на новом для нее перевязочном пункте, она старалась держаться как старослужащая, отлично знакомая с лазаретной обстановкой и понимающая с полуслова, что и как надо делать.

Она успела уже привыкнуть к здешним врачам, но когда они вошли в эту небольшую палату сразу несколько человек, в окружении еще нескольких новых, такое многолюдство не могло ее не встревожить, и она так и застыла, обернувшись к ним, с бинтом в руках, с вопросом в расширенных синих глазах и с невольным замиранием сердца.

А Пирогов, заметив у нее на груди, на белом переднике, серебряную медаль на алевшей аннинской ленте, сразу догадался, кого он видит, но на всякий случай обратился вполголоса к Таубе:

– Дарья?

– Да, это есть Дарья, - снисходительно улыбнулся Таубе.

– Гм... А я ведь представлял тебя гораздо постарше, Дарья. Здравствуй!
– весело сказал

Пирогов.

– Здравствуйте, ваше...
– запнулась она, затрудняясь определить его чин.

– Что стала в тупик?
– притворно нахмурился Пирогов.
– Бери как можно выше!.. Медаль, смотри-ка ты, уж заслужила, ого!

– И еще, кроме этого, пятьсот рублей деньгами, - не то одобрительно, не то порицательно добавил Таубе.

– Пятьсот? Вот, полюбуйтесь-ка на нее! Замужняя?

– Никак нет, девица, - ответила Даша.

– Завидная невеста! Это кто же именно, - его светлость так наградил ее?
– спросил Пирогов Таубе, удивясь.

– Не-ет, - сделал непроницаемую легкую гримаску Таубе.
– Это по приказу из Петербурга.

– А-а! Но кто-нибудь отсюда же сделал представление?

– Кажется, что это покойный адмирал Корнилов, насколько я слышал...

– Вот кто, тогда понятно... Так вот, Дарья, скоро сюда приедет целая община сестер милосердия, чтобы одной тебе не было жутко здесь, - положил Даше на плечо руку Пирогов.

– Какая же тут жуть?
– удивилась Даша.
– Да теперь и стрельбы стало мало совсем.

Она старалась говорить тихо, хотя и вполне внятно, но, видимо, и самый этот намеренно тихий девичий голос волновал безрукого француза.

– La soeur!
– снова проговорил он, восторженно глядя только на нее, а не на этих вошедших.

Может быть, забыл он в эту минуту, что он в плену, что он тяжело ранен, лежит на госпитальной койке не в Марселе и даже не в Скутари, а в том самом Севастополе, который его изувечил. Он не обратил, казалось, никакого внимания и на этих вошедших в палату новых русских и между ними на приземистого человека с угловатым и плешивым, как у Сократа, черепом, Пирогова. Для него как бы ясна была только одна истина: приходят и уходят, отгремев, войны, приходят и уходят со своими ланцетами врачи, - женщина остается.

Пирогов же, наблюдая из-под нависших надбровных дуг внимательно и зорко за всем кругом и за французом так же, как и за Дашей, сказал, обращаясь к Сохраничеву:

– Да, пусть там как хотят и говорят что угодно всякие скептики и умники, а послать сюда сестер - это превосходная мысль!

IV

Когда Пирогов выходил из бывшего дома веселья, ставшего теперь домом стонов, крови, горячечного бреда, он обратил внимание на расположенный вблизи деревянный двухэтажный дом, к которому подходили солдаты с закрытыми носилками.

– Там что такое? Еще один перевязочный пункт?
– спросил он Таубе.

– Нет, Николай Иванович, в этом доме уже никого не перевязывают, непроницаемо улыбнулся Таубе.
– Это есть не более как морг.

– Мертвецкая! Вот как! И потом отсюда куда же? На Северную, через бухту?

– О, да, да... Тела отпеваются тут накоротке, - тут есть как бы часовня... Потом их нагружают, на баркас и отправляют для погребения. Это есть бывший дворец императрицы Екатерины, а перед самой высадкой союзников тут его светлость имел свою резиденцию!