Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
Знакомое лицо бывшего подпоручика, сухощавое, но веселое, несмотря на солдатскую лямку, которую он нес, сразу притянуло к себе Витю.
– Вы чего тут?
– спросил, улыбаясь, Бородатов.
– А вы?
– полюбопытствовал Витя.
– Я-то по делу: получил вот наряд на ночные работы, - хлопнул себя по карману шинели Бородатов.
– А вот вас здесь раньше видеть не приходилось.
– Я... тоже по делу, - несколько замялся Витя.
– А именно?
– Хочу поступить сюда волонтером...
– А-а, вон что, - нисколько не удивился Бородатов.
– Мне бы к адмиралу
– Отчего же вам, юнкеру, нельзя?
– сделал ударение на <юнкеру> Бородатов, у которого, между прочим, как заметил Витя, не только борода плохо росла, но и усы были реденькие, жиденькие и какого-то совсем неопределенного цвета.
– Можно, вы думаете?.. А как же именно?
– оживился Витя.
– Да ведь адмирал - не иголка, найти его ничего не стоит, благо тут же он и живет в башне... Впрочем, я его как будто сейчас даже и видел где-то здесь...
– И Бородатов обернулся, поглядел по сторонам и добавил: Да вот же он - своей персоной? Смотрите вон на ту траншею и держите направление туда... Желаю удачи!
Откланялся, все еще щеголяя незабытой офицерской выправкой, и пошел дальше, а Витя, поймав глазами Истомина, боялся потерять его из виду и быстро зашагал, не разбирая, где суше.
Витя никак не думал, что Истомин так же точно, как и Нахимов, не расстался еще со своею флотской парадной формой; на нем, будто он был на судне, плотно сидел длинный наваченный на груди сюртук с густыми контр-адмиральскими эполетами и черные брюки. Уже один этот привычный, мирного времени, костюм адмирала заставил Витю сразу же оробеть, но Истомин, заметив это, спросил сам:
– Что вы пришли мне доложить?
– и поднял ожидающе почти безволосые брови.
– Ваше превосходительство, я прошу разрешить мне зачислиться волонтером во вверенное вам отделение, - без запинки, как рапорт на вахте, проговорил Витя, так как фразу эту он приготовил заранее.
– Волонтером? Вот что! И на какую же должность?
– чуть улыбнулся Истомин.
– Прислугой к орудию, ваше превосходительство!
– весь напрягаясь, чтобы стоять, как в строю, ответил Витя.
– Ваша фамилия?
– Роты юнкеров Зарубин, ваше превосходительство.
– А-а! Сын капитан-лейтенанта Зарубина?
– качнул головой Истомин. Впрочем, он ведь теперь уже в отставке... Как его здоровье? Ходит?
Вите показалось, что лучше будет, если сказать, что отец не только ходит, но даже хорошо ходит; он так и сказал и ждал того самого вопроса, какой уже слышал от Жерве, чтобы на него ответить, как он придумал, но Истомин спросил:
– А разве у вашего отца есть еще сыновья, кроме вас?
Этот вопрос ошеломил Витю, потому что он слышал не один раз раньше о <единственных> сыновьях, и снова у него предательски горячи стали уши. У него мелькнула было мысль ответить: <Есть еще один моложе меня>...
– но он берег ложь для более важного. Он ответил вопросом, который вдруг вытолкнуло чувство, похожее на отчаяние:
– Ваше превосходительство! Ведь если бы я был уже мичманом, а не юнкером, то, хотя бы я был и единственный сын, разве я сидел бы дома в такое время?
– Гм... да... Вы что-то очень молоды, юнкер Зарубин, - улыбнулся Истомин.
–
– Почти шестнадцать, - быстро ответил Витя, прибавив себе шесть-семь месяцев.
– Маловато! Да, между прочим, это ваше личное желание зачислиться волонтером?
– спросил, наконец, Истомин, и Витя ответил, не отводя глаз:
– Я говорил об этом отцу, и он дал свое согласие, ваше превосходительство... Только чтобы я служил под вашим начальством!
Эта последняя фраза придумалась как-то сама собою, но Витя заметил, или ему это только так показалось, - что она навернулась как нельзя более кстати.
– Что же, под моим начальством? Ведь я взять на себя ответственность за вашу жизнь не могу, - сказал уже совсем добродушно Истомин.
– Это желание ваше похвально, конечно, но требует оформления... Заходите завтра в это время, как-нибудь оформим...
Витя был так взволнован своей удачей у Истомина, что даже хотел зайти похвастать ею на батарею Жерве, но беспокоило предстоящее объяснение с отцом. Вдруг он ни за что не согласится отпустить его и даже напишет об этом самому Истомину, - что тогда?
Между тем все, что он здесь видел теперь, стало казаться ему совсем уже близким к пониманию, - вот-вот еще шаг, и он скажет с гордостью: <Наш Корниловский бастион>.
Бывшая дня за четыре до того буря, наделавшая так много бед флоту союзников, оторвала на одной стороне домика Зарубиных железо желобов и отливов, сбросила с места десятка три черепицы, а также вывернула водосточную трубу из рогачиков, и Витя сам прилаживал запасную черепицу вместо разбитой, для чего нужно было очень осторожно и только в определенных местах наступать на оставшуюся целой, чтобы не раздавить и ее, а при настилке железа отливов и желобов надо было умеючи прибить клямары, чтобы железо держалось прочно.
Витя трудился над этим почти целый день, но зато, когда все пригнал, поправил, закончил, дом, в котором он родился и вырос, стал ему как-то еще роднее, чем был прежде. Так же точно, проходя уже через горжу Корниловского бастиона и оглянувшись назад, Витя с минуту задержался на месте, разглядывая брустверы, траншеи и руины башни на кургане.
Когда он шел сюда, ему бросилось в глаза плачевное состояние этой башни, крыша которой была совершенно снесена неприятельскими снарядами и не восстанавливалась почему-то. Уходя же теперь, он понимал, что башня эта служила только прекрасной мишенью для артиллерии врагов, что простые невысокие насыпи и даже мешки с землею гораздо удобнее и надежнее, чем это сооружение.
Оглядывая же потом горжу, он видел, что эта расположенная в виде какой-то геометрической фигуры насыпь и ров за нею замыкают бастион с тыла, делают его как бы отдельной крепостью в ряду других подобных же крепостей-бастионов, соединенных батареями, как та, которой командует Жерве.
В первый раз именно теперь он, привыкший с детства к виду огромных и несокрушимых с виду зданий фортов, представил себе вполне эту цепь оборонительных сооружений в земле, все то, чего совсем не было еще там недавно, и это так переполнило его верою в могущество родного города, что кулаки его сами собою сжались до белизны пальцев и грудь долго не хотела выпускать воздуха, расширившего ее.