Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
В душе Вити и до этого дня все уже было готово к тому, чтобы вспыхнуть внезапно и загореться надолго, и хотя из ребячьего самолюбия ему и не хотелось, чтобы зажег его какой-то матросенок, но он уже загорелся. Правда, это случилось с ним тогда, когда он увидел лейтенанта Жерве, показавшегося на левом фланге своей батареи.
Он узнал его по походке; несколько вихлястая от раскачки тела влево и вправо, она почему-то всегда казалась Вите красивой: в ней, на его взгляд, так и просвечивала вся широкая натура этого веселого кутилы-лейтенанта, и он пошел ему навстречу, совсем не желая подражать и все-таки как-то
– А-а, Витюк! Ты как здесь и зачем?.. Здравствуй!
– крикнул ему за несколько шагов Жерве.
– Здравия желаю!
– ответил Витя.
– Я... сюда к вам...
– и запнулся, не зная, как именно сказать, что он надумал.
– Зачем? Что случилось?
– сразу обеспокоил влажные зеленоватые глаза Жерве, беря его за руку.
– Отец?
– Нет, я, я сам...
– поспешно отозвался Витя, не поняв, что Жерве подумал об отце его, не умер ли вдруг, скоропостижно.
– Что именно ты сам?
– Пришел к вам... Возьмите меня на батарею волонтером, - наконец, залпом выговорил Витя.
– Во-лон-тером? Вот оно что-о!
– повеселел снова Жерве.
– А кто же тебя ко мне направил? Неужели отец?
– Нет, не папа, а...
– Мама, что ли?
Витя даже улыбнулся, когда лейтенант упомянул о его матери, но промолчал.
– Понимаю, братец! Ты, не спросясь броду, лезешь в воду! Нет, голубчик, я даже никакого и права-то не имею принимать тебя, это во-первых, а затем-с, разве ты совершеннолетний, чтобы располагать собою?
– И Жерве попытался даже по-начальнически сдвинуть черные брови.
Но так как Витя после этого сразу как-то увял и стоял потупясь, то он слегка обнял его, заглянул сверху в его глаза и улыбнулся, хотя все-таки непреклонно, так что Витя раскраснелся вдруг, как от обиды, в пробормотал:
– А как же у вас на батарее за прислугу матросенок один?
– Николка Пишенков? Есть такой... Ну, братец, он ведь сирота, безотцовщина... Куда же ему деваться?
– Говорили матросы, что на-вод-чик даже!
– презрительно, насколько мог, протянул Витя.
– Действует и по этой части, каналья, и неплохо действует! Глаз есть! А ты иди-ка домой, чтобы мне за тебя перед Иваном Ильичом глазами не моргать. Тут, брат, юнкерам гулять не полагается... Тут за такими гуляками стрелки из ложементов охотятся. Итак, передай мои поклоны маме, папе, сестричке... Где вы все теперь обитаете, кстати? Неужели все у себя дома? И не боитесь?
Нотки голоса Жерве были ласковы, но он, держа его руку одною рукой, другой поворачивал его лицом к городу, откуда пришел на батарею Витя.
II
Нехорошо получать в чем бы то ни было отказ, но гораздо хуже, когда тебе отказывают, принимая тебя за какого-то ребенка.
Несмотря на ласковый голос Жерве, Витя отошел от него оскорбленный. Он пошел было действительно к городу, но, пройдя десятка два вялых шагов, оглянулся назад. Жерве, этот записной прежде щеголь, которого так изменили, - однако совсем не к худшему, - забрызганная чем-то шинель и ботфорты, заляпанные грязью, завидно хозяйничал на своей батарее, остановясь как раз около тех двух матросов и Николки и указывая им на кучу ядер.
Может быть, готовились тут открывать очередную пальбу, а он должен уйти, как побитый! Но вот явилось вдруг
Конечно, говорить с адмиралом ему, юнкеру, это совсем не то, что говорить с лейтенантом, да еще сослуживцем отца; к адмиралу прежде всего и подойти гораздо труднее, но Вите показалось вдруг, что он допустил одну большую ошибку в разговоре с Жерве и уж не повторил бы ее, если бы удалось увидеть Истомина и говорить с ним. У него даже уши стали горячими от стыда за свою оплошность. Разве так нужно было ответить лейтенанту, когда он спросил: <Кто тебя ко мне направил?..> Так запнуться и смешаться и не подыскать нужного ответа, как это вышло у него, действительно только и мог бы сделать ребенок, а еще просится в волонтеры!..
И весь в охватившем его негодовании на самого себя, Витя, не дойдя до пехотного прикрытия батареи Жерве, круто повернул к Корниловскому бастиону.
Он прошел мимо ряда торговок, сидевших среди жидко размешанной грязи, перемешанной с подсолнечной шелухой, на своих низеньких скамеечках и на коленях державших корзинки с бубликами и булками, которые здесь называли франзолями. Какой-то рябоватый пожилой унтер с седеющими бачками и длинными усами говорил, крякая, одной из них:
– А ну, тетка, давай-ка мне французскую булку, переведу ее на русский язык!
Немного же дальше, у пирожницы, другой солдат нашел в купленном у нее пирожке, в начинке, кусок тряпицы и, потрясая им, кричал на нее:
– Что же ты, лярва, с холстиной какой-то пирожки продаешь!
– А тебе беспременно за твой пятак да чтобы с ба-архатом! отзывалась зубастая торговка, и солдаты и матросы кругом хохотали.
Какая-то ухватистая старушка умудрилась тут же, посреди грязи, поставить жаровенку и кадушку с тестом и печь оладьи. Шлепала куски теста в шипящее на сковородке постное масло и приговаривала:
– Вот, солдатики-братики, начистоту действую, без омману!.. Вот у всех на глазах пеку без омману, - кушайте на здоровьичко!
Другие бабы шли с узлами и узелками в сторону блиндажей, несли вымытое, выглаженное на рубеле скалкой белье офицерам, а может быть, и своим мужьям - матросам и солдатам. Витя знал, что они, конечно, матроски и солдатки и живут здесь же поблизости, на Малаховом и на Корабельной, хотя видел, проходя, что на Малаховом иные домишки сгорели, от иных остались только кучки камней, глины и сору.
Корниловский бастион оказался куда более людным и оживленным, чем батарея Жерве. Правда, здесь стояло уже в то время сорок три разных орудия, однако все крупных калибров - от шестидесятивосьмифунтовых до пудовых единорогов.
Витя продвигался медленно, ища глазами кого-нибудь такого, к кому можно было обратиться со своим вопросом об адмирале Истомине, и вдруг неожиданно встретился с унтер-офицером Бородатовым, иногда заходившим к ним в дом, к хорошему знакомому своему - Дебу.
Витя знал, что тот года три назад был разжалован из подпоручиков инженерного ведомства в солдаты до выслуги - за то, что держал у себя какие-то вольнодумные книги.