Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
Этот момент и счел Витя самым удобным, чтобы сказать, наконец, то, чего не решался сказать раньше.
– Берет меня волонтером на Корниловский бастион!
– как бы между прочим и глядя при этом через окно в сад, проговорил глуховато Витя.
– Во-лон-тером?
– воззрился на него отец, смахивая слезу пальцем. Ка-ак так это... волон-тером?.. Он тебе... пред... предложил так... так?.. Поступить волон-тером?
– Все идут, папа! А как же иначе?.. Никому не идти?
– подвинулся вплотную к столу Витя, придумав, по его мнению, то, что должно было сразу же убедить
Он видел, как отец забарабанил пальцами по столу, что было в нем признаком большого волнения и в то же время желания сдержать это как-нибудь в умеренных границах.
– Идут! Да!.. Должны идти!.. Все!.. Только не ребята!.. Не дорос, не дорос ты! Не дорос!..
– выкрикивал он, выкатывая глаза.
– И помоложе меня есть там, папа!
– выкрикнул и Витя.
– Совсем ребятишки есть! Десять лет ему, а он уже наводчик!
– Десять лет? А? Кто сказал?.. А? А?
– Видел! Сам видел такого! Своими глазами, папа!
– не в полный голос, но уже в полную силу правдивости сказал Витя, и отец увидел эту правдивость в его глазах и поверил, но пробормотал пренебрежительно:
– Ну, чьи же они такие там... Если и есть, до... допустим... то чьи?
– Чьи бы то ни были, папа!.. Они - в отцовских бушлатах до земли там, у орудий!..
Зарубин барабанил пальцами все быстрее, нервнее, сбивчивее... очень слышно потянул раза два носом и сказал вдруг:
– Я пони... понимаю! Ты ходил к Владимиру... Иванычу... проситься... в службу!.. А отца... отца-мать... ты спросил, а?
Витя почувствовал, что решающая минута - вот она, и, глядя прямо в середину вскинутых на него укоризненных, гневных, закруглившихся глаз отца, ответил насколько мог спокойно:
– Напротив, папа, я даже сам сказал Владимиру Ивановичу, что ты мне разрешил уже это - обратиться к нему.
– Ты?.. Так... так ему... сказал?.. Как же ты... смел это?
И Зарубин взялся за подлокотники кресла, чтобы подняться, и в то же время подвигал к себе ногою отставленную, прислоненную к столу палку.
Однако Витя, переживавший во все время объяснения с отцом странное, но подмывающее чувство, как будто он тянется и тянется кверху, а плечи его становятся шире и шире, ответил отцу, неожиданно даже для себя самого, твердо:
– Я не думал, папа, что ты можешь мне этого не позволить!
– Как так... <не думал>?
– медленно, но не сводя с него круглых глаз, опустился снова в кресло отец.
– Почему я этого не думал? Потому что ты... ты для меня - герой, папа! Нет, ты и не можешь мне не позволить, потому что... я тебя уважаю, папа!.. За то... за то...
Он не договорил. Это было и не нужно. Это было понятно и без слов... Но он не мог бы договорить, потому что задрожали губы, мокрыми стали глаза...
Он бросился к отцу, обнял его и прильнул к его небритой колючей щеке.
Так обнявшись и в слезах застала их обоих вошедшая в то время в кабинет Варя.
IV
Варя испуганно вскрикнула и спросила скороговоркой, без пауз:
– Что такое? О чем вы плачете? Кто убит?
– но в то же время тою странной стремительностью
Между молодыми Зарубиными, сестрою и братом, была, конечно, та большая дружба, которая свойственна членам хороших и ладно сбитых семейств. Но Витя никогда не говорил сестре о том, что хотел бы записаться куда-нибудь добровольцем на бастион.
Он не то чтобы таил это глубоко про себя, нет, он и сам-то пришел к этому решению только там, на батарее Жерве. И Варя не думала раньше о нем, как о возможном волонтере. Напротив, она думала, что придется всем им выбраться все-таки куда-нибудь из Севастополя, - скорее всего в Николаев, куда выехало много семейств моряков, так как это был портовый город.
Нечего и говорить, что она не слыхала никогда такой догадки о Вите и от матери, и все-таки она поняла мгновенно, что было объяснение между Витей и отцом в таком именно духе: отец задумал уехать из Севастополя и вывезти их всех, для чего и приводит в порядок теперь свои бумаги и разные документы, которые необходимы им будут там, на новом месте, а Витя сказал отцу, что никуда не поедет, что хочет остаться здесь.
И если мокры у них у обоих лица, хотя оба они молчат, то это значило для Вари, что были уже сказаны все слова и что отец не мог не согласиться с Витей: уехать отсюда хотя и нужно, однако не всякому же бросать Севастополь, - это низко; нужно уехать папе, потому что он раненый, в отставке; нужно уехать Оле, потому что она маленькая; нужно уехать маме, потому что как же без нее будут жить папа и Оля? Но Витя и... и она сама...
Витя между тем выпрямился, быстро, стыдливо вытер глаза и щеки; отец обернулся к ней, Варе, качнул засверкавшим сединами подбородком в сторону Вити и пробормотал невнятно;
– Вот... по... полюбуйся-ка... на брат-ца!.. Каков, а?..
– Ты что это такое наделал?
– вполне уверенная уже в своей догадке, но по привычке старшей из детей сразу нашедшая в своем голосе строгие нотки, обратилась к брату Варя.
Витя только улыбнулся ей, но ничего не ответил.
– Вот я сейчас позову маму!
– угрожающе поглядела на него Варя и быстро вышла, а не больше как через минуту в кабинете появилась Капитолина Петровна, с засученными, как была на кухне, рукавами и с прилипшими кое-где к полным сильным рукам кусками белого теста, а вместе с нею Оля, испуганная с кошкой в корзиночке.
С виду кошка Оли была самая обыкновенная кошка - пестрая, бело-дымчатая, но у нее оказались совершенно исключительные способности. Прежде всего она любила есть свежие капустные листья, а это совсем неподходящая еда для кошек, затем она питала своим молоком и воспитала маленького ежонка, найденного Витей летом на Приморском бульваре. Ежонок этот доставлял ей много горьких минут, так как сколько она ни пыталась его облизывать, только колола себе язык, фыркала, вскакивала в страхе и убегала, но возвращалась снова: все-таки материнская нежность побеждала. Ежик вырос, но никуда не уходил, так и остался при доме, жил под крылечком около кухни.