Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
– Это что ты такое накуролесил, что отца до слез довел?
– накинулась на Витю мать.
– Ничего я не куролесил, мама, - степенно сказал Витя, пожав плечами.
– Поступил вот... на бастион... на Малахов... к Истомину...
– с усилием проговорил капитан, так как на него перевела непонимающие, но возбужденные глаза Капитолина Петровна; Витя же радостно отметил про себя: <поступил>, а не <поступает>, значит кончено - решено!
– Куда ты лезешь, дурак сумасшедший!
– закричала мать.
– Куда полез, ни слова мне не сказавши? Чтобы я тебя хоронила,
И она схватила Витю за плечи и дернула его от окна внутрь кабинета, точно вознамерилась сейчас же оттащить его как можно дальше от всех этих Малаховых, Истоминых и бастионов.
– Нельзя было, мама, иначе: все идут, - слегка улыбнулся Витя и этой горячности матери и ее непривычным для слуха, слишком энергичным словам.
– Ка-ак так все идут?.. Требуют, что ли, всех?
– сразу опустила руки мать и снова обернулась к мужу: - Говори! Требуют?
Затаясь, ждал Витя, что скажет отец, но он ничего не сказал. Он только развел, насколько мог, руками и вздернул брови, - жест, который целиком вмещался в слова: <Теперь уж ничего не поделаешь! Придется примириться с этим...>
Однако примиряться мать не хотела.
– Я сама поеду к начальнику гарнизона!
– крикнула она и ударила руку об руку, чтобы счистить с них налипшее тесто.
– Я скажу ему, что ребят таких брать нельзя! Нет! Не смеют они!.. И что мы и уезжать уж собираемся, потому что скоро тут на одну пенсию и не прожить будет! Франзоля уж до семи копеек серебром на базаре дошла! Баранина шесть копеек фунт, да и той не достанешь! Когда это было, чтобы такие цены? А дальше в лес - больше дров, франзоля и до пятиалтынного дойти может, чем тогда жить?.. Хотя и в своем доме даже могли бы жить, так одними стенами все-таки жить не будешь... А тут еще и ребят тащат! Я им скажу это!
Маленькая Оля долго глядела во все глаза и на мать, и на отца, сидевшего молча, и на брата, который отвернулся к окну, глядела, силясь понять, что случилось, и, поняв наконец, что Витю берут, чтобы его <ухлопать> на Малаховом кургане, безутешно зарыдала вдруг, а пестрая кошка, которая принимала всегда живейшее участие в семейных сценах своих хозяев, поднялась встревоженно из корзинки и начала гладить ее участливо по щеке лапкой и подлизывать слезы на ее подбородке.
Варя же не обратила внимания на слезы младшей сестренки. Она думала в это время - и не о Вите, а о себе самой.
V
Накануне она встретила совершенно случайно на Морской улице Дебу, их бывшего квартиранта, и между ними завязался значительный для нее разговор, хотя он и начался шуткой с ее стороны.
Она спросила:
– Когда же вас, Ипполит Матвеевич, произведут в прапорщики, наконец? Имейте в виду, что я все жду и надеюсь!
– Жду и надеюсь и я, - так же шутливо ответил он, - что шестого декабря, в день царских именин, или, на худой конец, на Новый год выйдет мне производство, Варенька, и мы с вами прочитаем об этом событии в <Инвалиде>.
– Ну, значит, скоро! Вот и отлично! Хотя за что же вас и производить? Ведь ваш рабочий батальон в сражениях не бывает, кажется?
– Сражаться ему
– Ну, мало ли кого убивают! Даже и прохожих на улицах... Не производить же их всех за это в офицеры!
– Не только на улицах, и в доме, на постели, могут убить... Был же ведь случай с одним капитан-лейтенантом: всю бомбардировку в октябре пробыл на бастионе и уцелел, даже контужен не был, а недавно вздумал ночевать на своей квартире, и вдруг ракета угодила в дом - пробила крышу и потолок и в спальне его разорвалась... Третьего дня его хоронили.
Дебу назвал и фамилию этого капитан-лейтенанта, Варя слышала эту фамилию. Это заставило ее сразу оставить шутливый тон. Она болезненно поморщилась и спросила:
– Когда же, как вы думаете, уберутся от нас союзники, а? Неужели они останутся у нас зимовать?
– Все незваные гости убираются только тогда, когда их прогоняют, сказал Дебу, - а если не хватает силенки их выгнать, то они и остаются, сколько хотят.
Глаза Дебу не улыбались при этом, но Варе не понравилось выражение, с каким было это сказано им. И она сказала обиженно:
– Однако, говорят, что с их стороны к нам каждую ночь порядочно бежит народу... Значит, им у себя не так и сладко?
– Перебежчики эти ведь больше турки, - пренебрежительно отозвался Дебу.
– Ну, есть, говорят, и англичане, даже и французы, прошу меня извинить!
– В чем же именно вы просите извинения, Варенька?
– Все-таки, как бы там ни было, но ведь вам, как французу, это может быть неприятно,
– Так, Варенька, вы можете дойти и до того, что спросите, почему я до сих пор не перебежал к французам, - грустно сказал Дебу.
– Зачем же мне спрашивать такое?.. Хотя вот Витя откуда-то узнал, что и от нас перебегают к союзникам, только одни поляки, впрочем.
– Ну, а вы, то есть все семейство ваше, так и не желаете перебежать отсюда куда-нибудь на север?
– спросил Дебу, отчасти чтобы вывести из затруднения Варю.
– Что? Дезер-тировать?.. Как какие-то там поляки делают?
– вдруг оскорбленно поглядела на Дебу Варя.
Она не могла бы себе объяснить и теперь, что такое тогда в словах Дебу ее оскорбило так остро, но именно тут она вдруг представила Хлапонину, которая не только никуда не бежала из Севастополя, но даже сама пошла служить в госпиталь и выдержала там четырехдневную бомбардировку, помогая раненым, как могла... И не она ли раньше ездила на Алму, когда там было сражение?
Конечно, Варя знала, что даже и мать ее склонялась уже теперь, испытав всякие мытарства, к решению уехать, но в каких-то тайниках ее самой незаметно совершалась работа неясных еще мыслей, может быть даже больше чувств, чем мыслей, что уезжать отсюда молодым и здоровым неудобно как-то, неловко почему-то, даже стыдно, пожалуй... низко.
– А что делают с дезертирами?
– спросила Варя Дебу, который не успел еще найти, как ответить ей на раньше заданный вопрос.
– Расстреливают, кажется, - не понял ее Дебу.