Север и Юг. Великая сага. Компиляция. Книги 1-3
Шрифт:
Билли недовольно фыркнул, но в душе был рад, что у него наконец-то появилось прозвище. И даже вполне подходящее.
К концу мая 1854 года в сенате прошел билль «Канзас-Небраска». Сенатор Дуглас представил его в январе, вызвав новую бурю обсуждений вопроса рабства.
Этот закон создавал две новые территории. Дуглас назвал его проявлением «народного суверенитета». Противники рабства называли его предательским, потому что он отменял старый Миссурийский компромисс, согласно которому к северу от широты тридцать шесть градусов тридцать минут рабство было запрещено.
Орри в письме Чарльзу писал, что, судя по заявлениям обеих сторон, примиряющее всех соглашение Клея, принятое четыре года назад, можно считать похороненным. А Чарльз, не слишком много знавший о национальных противоречиях или просто не обращавший на них внимания, вдруг обнаружил, что они отражаются на нем лично. Старшие кадеты то и дело вносили его в рапорт просто за косой взгляд или невысказанное возражение, обвиняя в «наглом южном поведении». Южане вроде Слокума реагировали на такие выпады жестким преследованием новичков-северян. Суперинтендант продолжал призывать кадетов жить по законам братства, но Чарльз видел, что весь корпус медленно, но верно разделяется на два враждебных лагеря.
Разумеется, в каждом лагере были и внутренние различия. Слокум представлял одну крайность южного характера, Стюарт – другую, то есть всегда сохранял невозмутимость и выдержку. Стюарт утверждал, что берет пример с Мраморной Статуи – так здесь прозвали суперинтенданта Ли, однако большая любовь к девушкам мешает ему добиться полного сходства. А вот Чарльз брал пример с самого Стюарта и еще с Билли, потому что тот всегда сторонился политических споров и усердно учился, добиваясь высоких отметок, казалось, без особого труда.
И все же, то ли в силу воспитания, то ли потому, что настали неспокойные времена, Чарльз иногда с большим трудом справлялся со своим характером. Как-то весной, когда он стоял навытяжку на утренней поверке, один противный кадет-старшекурсник из Вермонта решил ни с того ни с сего придраться к нему. Подойдя ближе, янки долго разглядывал его мундир, а потом вдруг оторвал от него три пуговицы.
– Неудивительно, что вы всегда такой неопрятный, сэр! – рявкнул он. – Здесь ведь нет негров, которые бы всё за вас делали.
– Я сам чищу свои пуговицы и сам пришиваю их, – очень тихо произнес Чарльз. – И на обиды тоже отвечаю сам.
Вермонтец выдвинул вперед подбородок, в глазах недобро сверкнуло солнце.
– Что вы сказали, сэр?
– Я сказал… – Тут Чарльз вспомнил, сколько у него взысканий. – Ничего, сэр.
Кадет-сержант с самодовольным видом отправился дальше. Наверное, он почувствовал облегчение – Чарльз уже прославился своим умением обращаться с ножом, да и своими кулаками тоже.
Терпеть оскорбления от янки было для Чарльза хуже смертной муки. Но он терпел, потому что не имел права подвести Орри своим неподобающим поведением, а этот долг значил для него гораздо больше, чем реальные или воображаемые обиды, задевавшие его честь.
Как ни странно, но впервые Чарльз по-настоящему задумался о проблеме рабства благодаря одному из своих. И виноват в этом был не кто иной, как Калеб Слокум, который к тому времени уже стал сержантом.
Учился арканзасец блестяще. Почти по всем предметам он был в
Так у Билли появилась еще одна причина презирать Слокума. Он сказал Чарльзу, что уже очень скоро накажет арканзасца за обман.
Слокум был большой мастер мучить новичков. Он часто бывал у Бенни Хейвена – тот все еще здравствовал и умирать не собирался – и узнал от него о самых гадких издевательствах, которым подвергались «плебеи» за все время существования Академии и о которых все предпочли забыть.
Но для Слокума ничего слишком гадкого не было. Его мишенями оставались новички из северных штатов. Наблюдая, какую абсолютную власть приобрел над ними Слокум, Чарльз вдруг с изумлением осознал, что точно такую же власть у него дома белые хозяева имеют над своими черными рабами. Конечно, эти отношения существовали всегда, просто Чарльз никогда не оценивал их с точки зрения возможной жестокости.
Он по-прежнему не хотел спорить на эти темы, но сам поневоле продолжал задумываться. Каждый день его одолевали мысли, противоположные его прежним убеждениям. Как и вся нация в эти дни, Академия бурлила. Споры происходили и в Диалектическом обществе. Кадеты организовали жаркие дебаты по нескольким темам: «Должны ли женщины получать высшее образование?», «Есть ли у любого штата право выйти из Союза?», «Обязан ли конгресс защищать собственность переселенцев на новые территории?».
Постепенно Чарльз стал смотреть на рабство как бы со стороны, оценивая его справедливость и целесообразность с расчетом на будущее. Как южанину, ему нелегко было признавать, что вся эта система порочна, но если об этом говорило столько людей, значит в ней действительно что-то было не так. А если учесть, какую враждебность она вызывала, ее можно было считать скорее бременем для Юга, чем благом. Иногда Чарльз был почти готов согласиться с оратором и политиком из Иллинойса, неким Линкольном, который утверждал, что единственный выход из ситуации – постепенное освобождение.
И все же, несмотря на все колебания и сомнения, Чарльз был полон решимости избегать любых стычек, связанных с этой темой. Однако вечером первого июня ему пришлось нарушить данное себе обещание.
В половине десятого Чарльз взял мыло и полотенце и пошел вниз в умывальню. Было уже поздно, и он надеялся, что там никого не будет. По правилам кадеты должны были принимать ванну раз в неделю, но если они хотели делать это чаще, требовалось специальное разрешение полковника Ли.
В подвальном коридоре тускло горели масляные лампы. Поговаривали, что министр Дэвис собирается уже очень скоро заменить их газовыми фонарями. Чарльз быстро прошел мимо двери буфетной, чтобы его не заметили. Он устал от хождения строем, сильно болели ноги, хотелось растянуться в ванне и подремать в теплой воде минут десять-пятнадцать до отбоя.
Подходя к умывальне, Чарльз начал тихо насвистывать и вдруг остановился. Прислушавшись, он нахмурился. За двойными дверями раздавались голоса: два совсем тихие и один погромче…