Северная Аврора
Шрифт:
– Вот утешил.
– Лежи, лежи, Тихон Васильевич!
В это время дверь скрипнула и в каюту заглянул Фролов; позади него стоял Андрей.
– Кто там?
– вдруг сказал старик.
– Это Павел Игнатьевич и Андрей, - ответил Павлин.
– Они только на минутку... Издали поглядеть на тебя.
– Нет, нет, господи, - обеспокоился и обрадовался Тихон.
– Заходи, Игнатьич! А я слышу дыханье, да не могу признать, чье. Жив я! Давайте руку! Копошусь еще. Андрей, ты здесь? Голубь, садись сюда...
– старик похлопал рукой по одеялу.
Комиссар
– Ох, били меня, товарищ комиссар! До утра!
– сказал старик.
– Один все кулаком дубасил по столу. "Доказывай", - кричит. Я говорю: "Не бей стола... Что мне доказывать? Нечего". Опять стали трепать. Я им говорю: "Христос с вами, граждане... Я мужик, чего знаю? Ну, сади меня на рожон, темного человека, все равно ничего не знаю и не ведаю..." "Ах, - говорят, темный... Ну, будешь светлый!" Да как дали раза! После того ничего уж не помню. Очнулся. Щупаю: вода... На том свете я, что ли? Почему же так мокро?
Старик крепко прижал к груди голову Андрея.
– Рад я, господи, - прошептал он.
– Выскочил ты из пекла.
– Ты будешь жить, дедушка...
– сказал комиссар.
– Не знаю. Справлюсь ли? Ох, били, Игнатьич!
– опять зашептал Тихон. Бороду драли. Печень бы мою поели, да не сладкая, видать...
– он усмехнулся и вздохнул.
– Спасибо, повидал иностранного обычая. Коли помру, любо мне. Не за грех, а за святое дело. Ну, прощайте. Что-то клонит...
Старик откинулся на подушки и застонал:
– Ох-ти!.. Игнатьич?..
– Здесь я, Тихон Васильевич... Что? Плохо тебе?
– Вспомнил я. В клоповнике у них слыхал, один мущина говорил, будто нехристи до заморозков рассчитывают забрать Котлас. Не пущайте, смотрите...
– Просчитаются, - сказал Павлин и переглянулся с Фроловым.
– Смотри, ребята!
– строго пробормотал старик. Лицо его вдруг перекосила мучительная гримаса, он вытянулся всем телом и потерял сознание.
Прибежал доктор, санитарка принесла в стаканчике желтое питье. Его влили в рот Тихону. Он опять застонал. Все, кроме доктора и санитарки, вышли из каюты.
– Мне вспоминается прошлая война, - говорил Павлин, когда они с Фроловым спустились по трапу на берег и пешком направились в Чамовскую. Хоть сам и не был, да люди передавали. Пессимизм был страшный. А ведь мы сейчас в военном отношении не только не сильнее царской России, а неизмеримо слабее. Однако народ настроен совсем иначе. В чем дело? Вера? Нет, этого мало! Власть в руках народа - вот что... А пройдет десяток или, скажем, два десятка лет. Вырастет наша, советская молодежь... И действительно мы наш, мы новый мир построим, как в "Интернационале" поется. Могучей станет наша страна...
– Далеко задумал.
– А как же иначе?
– Иначе нельзя, - сказал Фролов, утвердительно кивнув головой.
– Думать всегда надо вперед!.. Особенно нынче. Нынче и час - целая жизнь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Перед тем как выехать в Шидровку, Павлин написал письмо Гриневой. Подробно рассказав о делах
За его спиной сидел на табуретке уже собравшийся в дорогу Соколов. Он был в бушлате и в низко надвинутой на лоб бескозырке. За плечом у него висело два карабина: свой и командира бригады. В руках он держал вещевой мешок.
Андрей сидел на школьной парте, проверяя затвор винтовки. За последние дни Андрей сильно осунулся.
"Я жив, здоров, - писал Павлин.
– Как ты? Сейчас, Олюшка, пользуюсь оказией. В Котлас идет пароход с ранеными. Между прочим, на нем везут старика-партизана, Тихона Нестерова. Обязательно навести его и принеси ему чего-нибудь вкусного, домашнего. Американцы выкололи ему глаза... Ты знаешь, Оля, не подберешь слов для возмущения. Это не солдаты, а негодяи и мерзавцы. Гораздо хуже самых закоренелых бандитов. Писать подробно не могу, очень тороплюсь. Помню о тебе каждую минуту и люблю по-прежнему. Как сыночек? Береги его. Подателю сего выдай патроны от моего французского нагана. Они лежат в ящике вместе с винтовочными..."
Кончив письмо и запечатав его в склеенный Соколовым конверт, Павлин вышел на крыльцо и остановился, пораженный развернувшейся перед ним картиной.
Все, что его окружало: солнце, небо, избы деревни Чамовской, дорога, неподвижный, как зеркало, речной плес, - представлялось сейчас розовым. На противоположном берегу Северной Двины нежно розовела ровная каемка леса. Даже белые сытые утки, которые, переваливаясь с боку на бок и крякая, переходили дорогу, показались Павлину розовыми. Душистый воздух сам проникал в грудь, щекоча ноздри и словно опьяняя. "Ну и денек!" - подумал Павлин.
Соколов подвел лошадей и передай командиру бригады карабин. Нащупав носком сапога стремя, Павлин взялся левой рукой за луку седла и разом вскочил на лошадь.
Попрощавшись с бойцами, остававшимися в Чамовской, Павлин пустил рысью своего вычищенного до блеска тонконогого мерина.
Андрей и Соколов тронулись следом за командиром бригады.
Несмотря на то, что за последнюю неделю Павлин почти не спал, он не испытывал сейчас никакой усталости. Наоборот, ощущение физической легкости, здоровья, молодости безраздельно владело им. Он с радостью думал о том, что наступил желанный день боя, что пока все идет так, как намечалось, и что интервенты наверняка будут разбиты...
– А ну, догоняй!
– крикнул Павлин поравнявшемуся с ним Андрею и перевел свою лошадь на галоп.
За Шидровкой, в стоявшем на луговине сарае, разместился штабной пункт. Возле него топтались верховые лошади. Одни из них были стреножены, другие привязаны к проходившей рядом с сараем изгороди. Неподалеку, возле нескольких телег, раскинулся перевязочный пункт. На луговине, разбросав охапками сено, лежали, весело переговариваясь, молодые командиры и бойцы.
Когда показался комбриг, все вскочили. Молоденький командир подбежал к Павлину с докладом. Павлин сразу узнал в нем Валерия Сергунько.