Северный крест. Миллер
Шрифт:
Та вопросительно выгнула одну бровь.
— Да.
— Сегодня мне выдали жалованье... Я хочу пригласить вас в ресторан Корнилова.
Аня не смогла сдержать себя, лицо её сделалось озабоченным.
— Это же самый дорогой ресторан в Париже.
В Париже не так давно объявился известный петербургский повар Корнилов — большой специалист по кулинарной части. И хотя французов было трудно чем-либо удивить, Корнилов сумел это сделать, и парижане повалили в его ресторан толпами, наперебой заказывали драгомировский форшмак, блины с чёрной и красной икрой и курники. Сам ресторан был роскошно оформлен — под старый боярский терем. У входа стоял здоровенный мужик в кафтане, богато отделанном
Ещё больше, чем парижане, этот ресторан полюбили иностранцы: у Корнилова уже дважды побывал сам Альфонс Тринадцатый, испанский король, частенько наезжавший в Париж, — ему очень по вкусу пришлись блины с икрой и форшмак...
— Ну и что с того, что самый дорогой ресторан? — Митя неожиданно усмехнулся с высокомерным видом. — Что же, в него в таком разе, Анечка, и ходить нельзя?
Аня всё поняла и произнесла усталым голосом:
— Хорошо, пойдёмте к Корнилову на расстегаи. Это тоже очень вкусно.
После этого похода к Корнилову она стала смотреть на прапорщика более снисходительно.
В это утро Митя пришёл на службу печальный.
— Анечка, вы знаете, старик Михеев застрелился.
— Генерал?
— Он самый.
— Господи... — Аня прижала пальцы к щекам. — Как это произошло?
— Очень просто, как это часто бывает с людьми, оказавшимися в эмиграции... Всему виною — бедность. Сегодня не хватило денег на молоко, завтра — на хлеб, и жена генерала решила, что если она втихую возьмёт пару калачей в русской булочной, то никто этого не заметит. К сожалению, не заметили, и это сошло ей с рук. Дальше она стала воровать в больших магазинах и в автобусах, и делала это систематически. В результате муж её, старый заслуженный генерал, узнав об этом, приставил пистолет к виску...
Аня не удержалась, всхлипнула.
— Так от эмиграции ничего не останется... Рожки да ножки.
— Вот именно, рожки да ножки, Анечка.
Генерал Врангель, находясь в Сербии, продолжал работать над большим проектом — он хотел объединить всех русских офицеров и солдат, находящихся за рубежом, в одну организацию. И назвать её общевоинским союзом.
Восьмого февраля 1924 года Врангель издал обширный приказ, в котором сказал о Миллере самые лестные слова и одновременно освободил его от обязанностей начальника штаба, поручив ему руководство офицерскими союзами и обществами в Западной Европе.
В ту же пору Врангель сказал Шатилову следующее:
— Миллер умеет работать, но не умеет отстаивать наши позиции (хотя совсем недавно Врангель придерживался совсем иной точки зрения) — ни перед французским военным руководством, ни перед великим князем Николаем Николаевичем... Я не знаю, как быть. Отстранить Евгения Карловича от работы — значит дать громадный козырь врагам, они не упустят этой возможности и обязательно воспользуются ею, не отстранять — мне обеспечено воспаление печени, после чего я сам буду вынужден отстраниться от работы и выбыть из строя. Что делать, Павел Николаевич, а?
Вот такая интересная коллизия сложилась в руководстве русского воинства, оказавшегося за рубежом.
Параллельно с работой у Миллера прапорщик Глотов начал сотрудничать с русской газетой «Возрождение». Её решили издавать — но ещё не выпустили ни одного номера — академик Струве, философ, экономист, историк и вообще очень образованный человек, и Гукасов [31] — богатый нефтяник, отчаянный консерватор. Надо заметить, что эмигрантские газеты в Париже в ту пору возникали очень часто, но ещё чаще исчезали, лишённые средств, они ныряли на дно и никогда больше не всплывали.
31
Гукасов
Через полгода, кстати, самыми приметными сделались три газеты — «Возрождение», «Последние новости», выпускавшиеся несколько лет, издателем которых был Милюков и, соответственно, партия кадетов, а также «Дни» Керенского и стоящих за ним эсеров.
Первое задание, которое Глотов получил для будущего издания, — взять интервью у великого Шаляпина. Глотов видел его в театре Елисейских Полей — точнее, слышал, но Шаляпин — это было нечто гораздо большее, его нельзя просто слышать, нельзя просто видеть, его надо воспринимать всем естеством, целиком, всей натурой, вот ведь как, — Митя был потрясён... Как величественно умирал на этой сцене царь Борис! Глотов несколько дней ходил после спектакля ошарашенный и очень жалел, что с ним в театре не было Анечки Бойченко — Миллер отправил её в командировку в Сербию.
И вот он у Шаляпина в квартире. Квартира у великого певца — огромная, очень богатая, на стенах много картин. Помимо работ старых мастеров, около десятка портретов самого Шаляпина — кисти Коровина, Серова, Кустодиева, на полу расстелен роскошный персидский ковёр гигантского размера, в углах кабинета стоят огромные фарфоровые вазы.
Глотов хлопал глазами и не верил тому, что видел, ему даже хотелось ущипнуть себя — действительно ли он находится в. квартире Шаляпина или нет.
Шаляпин уселся в глубокое кресло и теперь угрюмо посматривал на посетителя. Лицо певца было тяжёлым, кожа на щеках имела нездоровый серый вид.
— Ну, молодой человек, спрашивайте, — предложил он, — что вы от меня хотите?
Прапорщик молчал — он не мог пересилить робость, появившуюся в нём. Глотов слышал в штабе, что Шаляпин в Париже здорово пьёт — делает это втихую, скрытно от жены и дочерей, а жена, говорят, раз в три-четыре дня целиком «шерстит» квартиру, проверяет — не спрятана ли где бутылка? Возможно, поэтому лицо у Шаляпина было таким болезненным.
На стене в кабинете висели величественные часы, больше похожие на буфет с посудой, чем на хрупкий механизм, показывающий время. Ход у них был гулким, бой — рокочущим, басовитые часы эти были похожи на самого Шаляпина.
Шаляпин молча побарабанил пальцами по поверхности большого письменного стола, отвёл усталые глаза в сторону, посмотрел на настенные часы, потом взял со стола большую золотую луковицу, щёлкнул крышкой, посмотрел, сколько времени показывают стрелки на луковице.
— Молодой человек, вы играете в беллот? — неожиданно спросил он у Глотова.
— Нет.
— Жаль, — Шаляпин вздохнул, — очень нужная игра.
Именно так и сказал — «нужная игра». Беллот был сродни русскому «дураку», игрой такой же непритязательной, плоской, хотя и занятной, назвать её «нужной» можно было лишь с большой натяжкой. На Митином лбу собрались вопросительные морщины; поинтересоваться же у великого человека, в чём нужность простой карточной игры, он не смел, всё понял и, усмехнувшись, печально пояснил: