Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком
Шрифт:
Бедный я, несчастный, и зачем только я отправился в эту поездку и терплю такие муки? И к чему мне эта торговля, от которой одни неприятности? Какой дьявол дернул меня связаться с обманщиками себе во вред и безо всякой пользы? За все годы, что я живу на свете, я еще ни разу не задумался над разницей между дураком молчаливым и дураком болтливым. Зачем я впутался в эти бесплодные свары? Какое мне дело до взаимных обвинений тех, кто считает себя владеющими истиной, во вредности взглядов и порочности нравов их противников? Как же я тоскую по своему каламу, хотя желобок его был надтреснут и засижен мухами. Как же я соскучился по ослу, хотя он скакал, брыкался и вонял. Возможно, сейчас ему живется лучше и спокойнее, чем мне. Где же тот караван-сарай, все посетители которого были мне друзьями, и не было у нас других забот, кроме как пить вино, петь песни и веселиться? Уж лучше бы я повторял то, что говорят люди и вместе с ними поклонялся бы идолам (да простит Господь нашему другу эти слова!). Не всегда следует спорить с людьми противоположных
Причинами начавшегося безрассудства одни считают кощунство торговцев вразнос, другие — безмерное славословие рыночных торговцев, а занимающие срединную позицию видят эти причины в охватившей всех тревоге. Люди до сих пор не договорились ни о чем, кроме того, что существует конфликт. Корабль сильно раскачался — по мнению торговцев вразнос, это была кара Господня, по мнению рыночных торговцев — случайное явление.
Тут ал-Фарйак стал кричать: О староста рынка, прости меня, заклинаю твоей бородой, оставшейся у цирюльников, не наказывай меня. О сума. О товар. О реестр цен. О обманщики. О изготовители товара. О перекрашивающие его, обменивающие, подновляющие, украшающие, рекламирующие, сбывающие, штопающие, оценивающие, кроящие, подрубающие, сметывающие на живую нитку, пакующие, заворачивающие, распространяющие, делящие, фабрикующие его, помогите мне, я гибну.
Только он умолк, как корабль накренился, и ал-Фарйак упал и ударился об пол своей маленькой, круглой, как арбуз, головой. Он снова заорал, зовя на помощь. Потом сказал: Больше я не буду громко высказываться. Вот к чему это привело в самом начале плавания, а что же будет в конце? Тут он потерял сознание, стал хрипеть и бредить. Его бред услышал один пассажир и подумал, что он жалуется на кусающих его клопов. Осмотрел его постель, ничего не нашел, сказал: он бредит от боли, и отошел от него.
Потом Господь смилостивился, море успокоилось, небо прояснилось, а через несколько часов показался берег Александрии. Пассажир вернулся к ал-Фарйаку и обрадовал его этим известием. Тот кое-как поднялся, умыл лицо и сменил одежду. Когда пассажиры сходили с корабля, ал-Фарйак обогнал всех, подобрал с земли пригоршню гальки, положил в рот и сказал: «Это моя мать, я к ней вернулся, здесь я родился и здесь умру».
Затем направился к торговцу вразнос, жившему в городе, вручил ему рекомендательное письмо от своего знакомого торговца и поселился у него в ожидании корабля на остров, который был целью его путешествия. Поздравим же его с благополучным прибытием и подадим петицию в канцелярию наместника, Его Королевскому Высочеству и Его Святейшеству патриарху маронитской общины. А потом сделаем небольшое отступление, чтобы поговорить о рыночных торговцах и торговцах вразнос и о различиях между ними.
Точка зрения пишущего эти строки
Ал-Фарйак ускользнул от вас, вырвался из ваших рук и показал всем вам язык, теперь он не боится ваших угроз. Теперь можно напомнить вам о том, как несправедливо и жестоко вы поступили с моим покойным братом Ас‘адом — заключили его в келью монастыря в Каннубине{105}, подвергнув всевозможным унижениям и оскорблениям, и продержали его шесть лет в тесной клетке без света и свежего воздуха, дарованных Создателем всем своим рабам, и невиновным и провинившимся, где он и скончался. И все это лишь потому, что он расходился с вами во взглядах на некоторые
Если обратимся к религии, то ни Христос, ни его апостолы не приговаривали к тюрьме тех, кто был не согласен с их словами, они лишь отлучали их. Если бы христианская вера утверждалась с той звериной жестокостью, какою сейчас отличаетесь вы, пастыри заблудших и водители уклонившихся, то ее не принял бы ни один человек. Потому что человек принимает лишь ту веру, которая добрее веры, от которой он отказывается. И каждый человек знает, что унижение, поношения, запугивание, лишение пищи не имеют ничего общего с добром. Не говоря уже о том, чтобы Христос и его апостолы подтверждали власть и приказы властей предержащих.
Они видели свою миссию в утверждении нравственности благими делами, и такова миссия всех религий, известных людям.
Что же до гражданских законов, то брат мой Ас‘ад не нарушал их, он не причинил зла ни соседу, ни эмиру, ни государству. А если бы совершил подобное, то его следовало бы судить по закону. Зло причиненное ему патриархом, это оскорбление, нанесенное самому господину нашему султану. Мы все его подданные, вверившие ему и его мудрости свою безопасность. Все мы равны перед законом, и патриарх не имеет права похитить из моего дома ни одного дирхема. Как же он может похищать людей? Допустим, мой брат спорил с вами по вопросам веры, говорил, что вы заблуждаетесь, но ведь за это нельзя лишать человека жизни. Если вы признавали его за ученого и боялись последствий его слов, вы должны были опровергать его доводы и аргументы устно или письменно, могли выслать его из страны, как он сам требовал этого. Но вы жестоко расправились с ним, утверждая, что совершенный им однажды ради спасения жизни побег из дома патриарха это еще одно преступление, требующее устрожить наказание.
Вы, наверное, принимаете меня за глупца, утверждая, что погубить одну душу во имя спасения многих душ дело похвальное и позволительное. Но если бы вы были разумнее и прозорливее, то поняли бы, что преследования и принуждение к чему-либо только усиливают сопротивление подвергающегося преследованиям и принуждению. Тем более, когда он уверен в своей правоте и в неправоте его могущественного противника, или обладает познаниями и достоинствами, которых его противник лишен. Брат мой далеко обогнал вас и в религиозных и в политических науках. Вы же стремились очернить и опорочить его. Будьте прокляты вы и ваша память пока небо остается небом, а земля землей. А брат мой, да упокоит его Всевышний, хоть и умер, но память о нем не умрет. И каждый разумный и проницательный человек, вспоминая его, припомнит вам ваши злодеяния, вашу нетерпимость, невежество и подлость. Умерев, клянусь своей жизнью, он лучше уберег себя от вашей шайки душегубов, чем если бы остался жив. Хватит с вас уважаемого Михаила Мшака{106} и других благородных и просвещенных людей.
Вы, толстокожие, не пожалели его молодости и красоты! Ваши каменные сердца не тронула бледность его лица, лица человека, лишенного света и воздуха! И когда иссохло его юное, свежее тело и остались от него кожа да кости, вы тоже не пожалели его и не выпустили на свободу! Неужели не вызывал у вас сострадания вид его пальцев, ослабевших в вашем сытом монастыре от голода до того, что они не могли держать калам? А ведь раньше этот калам выводил строки, восхищавшие королей! А сколько раз он поднимался на кафедру и выступал перед вами экспромтом, и пот стекал с его высокого лба, а растроганные слушатели плакали. А сколько он перевел для вас на арабский язык старых, коряво написанных книг. Скольких обучил ваших глупых монахов и вывел их из тьмы невежества на свет. Не краснеют ли от стыда ваши бесстыжие рожи при воспоминании о свете, исходившем от его лица, а он был застенчивей женщины, живущей затворницей? Его обожали родные, уважали эмиры, любили люди, знатные и простые. Он был чист душой, благороден нравом, красноречив, дружелюбен. И такой человек шесть лет проводит в тюрьме, где его унижают и мучают, и умирает. Одному Богу известно, отчего! Но церкви — ни французская, ни австрийская, ни английская, ни московская, ни римская, ни православная, ни католическая, ни коптская, ни яковитская, ни несторианская, ни иудейская — не творят таких безобразий и жестокостей, как маронитская! Неужели она одна права, а все прочие ошибаются?
Вы утверждаете, что король Франции покровитель церкви и ее приверженец. Но католики в его королевстве по-прежнему печатают книги, в которых осуждают пороки своих церковных владык [...]{107}
Если все, что пишут эти французские сочинители, правда, то брат мой был стократ набожнее и благочестивее. Его невозможно обвинить в содомском грехе, в распутстве, в отравлении кого-то, в подстрекательстве сыновей на убийство отцов, в краже церковной утвари, в тиранстве, во взяточничестве. Он ссорился с патриархом из-за вещей, которые нельзя измерить, оценить, взвесить. Ты, например, скажешь, что в Каннубине в тюремную камеру ведут три ступени. Другой скажет — триста. А я говорю — три тысячи. Ведь пребывание в камере мука! А если сказанное этими сочинителями ложь и измышления, то они заслуживают суровой кары за клевету на первосвященников, наместников Бога на земле, ибо на такое неспособны даже идолопоклонники. Вместе с тем ни один из них не подвергся преследованиям, не был сослан, изгнан или осужден обществом. Книги их публиковались неоднократно и продавались на рынке наравне с научными сочинениями.