Шекспир, рассказанный детям

Лэм Чарльз

Через историю идет к философии и автор «Аристократки» М. Зощенко — в своей мозаичной, из анекдотов сложенной «Голубой книге». Это — его «Роковые яйца». Есть у него и свое «Собачье сердце» — полуроман-полутрактат «Возвращенная молодость». А «Перед восходом солнца» — роман о романе. Творчество, сделавшее само себя предметом изображения.

Можно было бы аналогичную разножанровость проследить на примере А. Платонова и других писателей иного круга, ранга и возрастного ценза. Но такой путь уведет нас так далеко в сторону, что до Шекспира потом не доберешься.

Поэтому сразу же опубликую свои сегодняшние сообра-

жения

по поводу Честертона (в смысле, кит он или не кит). Разумеется, он Кит, поскольку его так зовут. А по системосозидающей роли он — просто передаточное звено, промежуточная веха. Формула «одно через другое» — озорная выдумка все того же Шекспира. Проверенная в гамлетовской «Мышеловке» (еще раз вспомним «театр в театре»). Хотя — в духе того же Шекспира — у нее наличествует и торжественная проекция. Она ведь предстает человеческому глазу еще и великим изобретением, новаторским вкладом в литературную технологию и т. д., и т. п. То есть открытием эстетической и художественной истины: творчество само может выступать предметом творчества, обретая тем самым философскую глубину.

Лэмбы усвоили этот урок у Шекспира. Его творчество — главный герой их творчества.

4

Насколько прочно вошел Шекспир в сознание современного человека? Если заявить: он давно в должности нашего закулисного суфлера,— со всех сторон закричат: ничего, дескать, подобного. Но прислушаемся к самим себе, присмотримся к газетным заголовкам. Нет-нет да и промелькнет знакомое по Шекспиру, пускай давно уже не связываемое с Шекспиром: «Что он Гекубе? И что ему Гекуба?» А много чаще: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос...» С распространенными вариантами в тексте фельетонов или эссе: «Быт или не быт?» И резче: «Бить или не бить?» Традиция пользоваться перефразированным Шекспиром — прочная и давняя.

«Быт или не быт» — это название я с гордостью предпослал в 1949 году своему собственному фельетону о бездействующих душевых на территории одного университета. Многотиражка, опубликовавшая фельетон, называлась красноречиво: «За сталинскую науку». Перелицовки шекспировских изречений, равно как и сами изречения, не подвергались дискриминации даже в предельно политизированных изданиях.

А может, я заблуждаюсь? Обманываю самого себя? Не

исключено. Вдруг осознаю, что в тридцатые годы на сцене советских театров не так уж часто появлялись «Макбет» или исторические хроники. Если вообще появлялись. Почему? Не потому ли, что в кровавых перипетиях трагедий наш современник мог прочитать намек на происходящее на отечественном Олимпе?!

Исторически такое предположение вполне оправданно. Известно, к слову сказать, что сумароковская перелицовка «Гамлета» в шестидесятые годы восемнадцатого века исчезает из отечественного репертуара. Предполагают, что здесь свою роль сыграли цензурные соображения. В 1762 году был убит Петр III, и на трон взошла Екатерина И. Во время ее царствования, как заметил А. А. Бардовский, «в России на глазах всего общества в течение 34 лет происходила настоящая, а не театральная трагедия принца Гамлета, героем которой был наследник цесаревич Павел Первый». По мнению исследователя, роли в этой драме были распределены следующим образом: Гамлет — Павел I, убитый король — Петр III, Гертруда, сообщница убийц,— Екатерина И, Клавдий (у Сумарокова — придворный, а не брат короля) — Григорий Орлов. «Вполне понятно,— подытоживает эту констатацию исследователь русского Шекспира А. Н Горбунов и продолжает:— Не повезло «Гамлету» и в начале ХЕХ века, когда, после тайного убийства Павла I и восшествия на престол Александра I, возникла новая цепь ассоциаций...» (цитирую по книге: Шекспир У. «Гамлет. Избранные переводы». М., 1985).

Возвращаясь в наше время, констатируем: умы советских граждан, невзирая на свою зашоренность, воспринимали имя Шекспира как нечто азбучно-незыблемое, вроде географических истин («Волга впадает в Каспийское море!»). На правах аксиомы

Шекспир фигурировал, например, в распространенных анекдотах. Например, в таком:

Первый {второму): Вчера я ехал в третьем номере на Шейхантаур, а напротив меня сидел Вильям Шекспир.

Второй {первому): Брось трепаться!

Первый {второму): Как так — трепаться?!

Второй {первому): А вот так: третий номер на Шейхантаур не ходит.

J

^ \

Собравшись говорить серьезно, я опять скатился до ссылки на шутовство, причем не слишком высокой пробы шутовство. Но на такие осознанные промахи вдохновляет да еще подталкивает сам Шекспир, тяготевший к совмещению возвышенного с земным, а подчас и низменным.

Что до возвышенного, то позволю себе сравнить Шекспира — как его ощущают мои современники — с Тянь-Шанем. Да-да, шекспировское до меня по-настоящему дошло, когда я впервые ступил на узкую тропу над голубой-голубой горной рекой и повеяло из-за заснеженных хребтов гордым величием, и вечной тайной, и белыми пятнами географии, и сильнее забилось сердце, предвидя невзгоды и радости путешествия, и весело забурлила кровь в ожидании новых и новых перипетий, и промелькнули перед мысленным взором картины сражений, то ли происходивших на этой земле, то ли пережитых ее исчезнувшими обитателями в других местах, и зазвенели в ушах подковы Буцефала или шпоры Александра Македонского, и вдруг преобразились в верных соратников и грозных противников (кто — в тех, кто — в этих) мои будничные путники. Потом призраки разбежались, романтические завесы с окружающего мира опали. Но ощущение грозного, прекрасного и непознанного мира осталось навсегда — такого, какой сулит еще и открытия новых материков, и заповедных психологических закоулков, и сильных целеустремленных людей, чье бытие — просто самый его факт — мощно преображает общество, вселенную, ойкумену. Ну как если бы на смену банальным ремесленническим газетным рисункам пришел вдруг Густав Доре с его библейскими сюжетами.

И еще один высокогорный Шекспир заявился на страницы моей биографии. Эго произошло все там же, в отрогах Западного Тянь-Шаня, когда наша спортивная группа поднялась среди арчей на перевал между двумя реками — Гулькамом и Мазарсаем. Воздух здесь был такой, что сказать о его воздействии на нас «пьянил» — значит ничего не сказать. Он ошеломлял, возносил на седьмое небо и одновременно объяснял напрочь забытую школьную истину о том, что кислород плюс азот плюс углекислый газ — в такой-то и такой-то

пропорции — образуют смесь, оптимально соответствующую потребностям человеческого дыхания.

«Здесь делают воздух для всего земного шара!» — уверенно сообщил начальник группы легковерным новичкам-школьни-кам.

Воздух? Скорее, вдохновение! Отсюда, с высоты, виден был весь белый свет (который под таким углом ни в одной своей части не соглашался с ролью белого пятна). Арчи готовы были двинуться в поход на манер леса в «Макбете»... Водопады, утеха эльфов из «Сна в летнюю ночь», громыхали внизу. Ах, что там детализировать! Ведь перечисления материальных предметов способны разве что убить величие этих мест, которые произвели на меня тогда необъяснимое впечатление. Откуда этот феномен? Последствие происходивших некогда здесь вулканических катаклизмов? Производное окрестных красот? Скорее всего — в отражающем потенциале нетронутой природы. Она всегда возвращает, отпасовывает человека к самому себе, а следовательно, к Шекспиру.