Шпага Софийского дома
Шрифт:
– Софья, Софья...
– снова усмехнулся Гришаня.
– К ней я тогда записку носил, на посаде Тихвинском, помнишь? Так вот, она меня тоже узнала. Из церквы выйдя, говорила ласково. Про тебя расспрашивала, между прочим. Кто, да что, да как... Не просто так спрашивала, Олег Иваныч, не любопытства ради. Ты уж мне поверь, я в таких делах зело ухватист, вон, когда Ульянка, вощаника Петра дочка, про меня у Верки-воробьихи спрашивала, я тоже поначалу не понял, а уж потом-то, как в баню стылую Ульянка меня затащила, тогда... Гришаня вздохнул и почему-то чуть покраснел. Отпив квасу, продолжил:
– Так и Софья.
–
Гришаня обиделся, надул губы.
– Да я не про то вовсе, - буркнул. Потом отмяк, рассказал обстоятельно. Как да про что Софья выспрашивала - выходит, отнюдь не безразличен боярыне Олег Иваныч, отнюдь...
Потом, когда улеглись почивать, снова долго не мог заснуть Олег. Виделось: шагает по васильковому полю Софья - волосы золотом по плечам стелются, в карих, широко раскрытых глазах отражается солнце. Ветер играет волосами боярыни, нежно, весело, ласково. Улыбается Софья - хоть и не видел Олег никогда улыбки ее - представлял, как раздвигаются чуть пухлые губы, как проявляются на щеках ямочки... Боже, как светла улыбка твоя, боярыня Софья! А ветер все сильнее, не ветер уже - буря, закрутились вокруг боярыни сорванные васильки, словно в колдовском танце, метнулись волосы золотым водопадом - бежит Софья, несет ее ветер. Куда? А рядом с ней... кто же, кто?
Прищурился Олег...
– Спишь ли, Олег Иваныч?
– с полатей Гришанин голос.
– Спал. Пока ты не спросил.
– А я сказать хотел, что про тебя обсказал Софье, сказать?
– Ну, сделай милость.
– Что человек ты знатный, - сказывал, - да при должности важной, духовной, не каждому по уму даденой, и то сказал, что нету у тебя ни жены-государыни, ни малых детушек. Про то боярыня особливо спрашивала.
– Спрашивала? Спрашивала... Ладно, хватит болтать, спи давай.
Олег Иваныч поднялся на лавке, нашарил рукой корец с квасом. Выпил.
Не думал, не гадал Олег Иваныч, что не одному ему грезится сегодня боярыня Софья. Боярину Ставру тоже нехорошо спалося, хоть и пьян был изрядно.
Вертелся в постели боярин, скрипел страшно зубами, а губы сами собой шептали - Софья!
Софья! Софья! Софья!
Взять, обнять крепко, бросить на широкое ложе - моя! Моя! Моя! Ах, томленье любовное... Никого не любил в этой жизни боярин Ставр - ни отца, ни мать покойных, ни прежнюю жену, тайным зельем загубленную. Только Софью! Так обладать хотел красавицей златовласной - спасу нет, а та все отказывала. Что ж, не добром, так силой. Силой! Силой! Силой! Схватить, привезти, обнять... А там, дальше, кто знает, может, и слюбится? Только вот властна боярыня, горда больно и свободу свою знает. Эх, кабы на Москве дело было! Уж там-то баб не особо спрашивают - ремень на шею и в церковь. А потом плетьми, чтоб боялись. Чтоб уважали господина-мужа своего! Не то в Новгороде, ух, порядки мужицкие! Хоть и знатен боярин Ставр, а за такое дело по голове не погладят. Владычный суд быстро укорот даст. Но ведь - хочется! Хочется! Хочется! Софью! Схватить, увезти, сорвать летник, сарафан, рубаху - и плетью по нагому телу, красивому, бархатистому, нежному... Так, чтоб кровавые брызги!.. Как с прежней женой... та долго не вытерпела, дура... Пожаловаться грозилась - новгородская кровь, пришлось отравить, курву. А и поделом, слушай мужа своего,
Проснулся боярин Ставр, сел на кровати, очами сверкнул люто.
– Митря!
– позвал.
Явился Митря - козлобородый, Упадыш прозванием, что по дню от гостя Олега в клети прятался. Вытянулся угодливо, ждал.
– Девку!
– скрипнул зубами Ставр.
– Холопку дворовую. Ту, пятнадцатилетнюю, с волосами, что лен.
Митря Упадыш кивнул понятливо. Выбежал с усмешкой глумливою, мига не прошло - вернулся: верные слуги притащили девку - светлоглазую, испуганную. Волосы - словно лен, выбеленные.
– Вяжи к лавке.
Митре да прочим слугам и говорить не надобно - распластали на лавке девку, рубаху сорвав. Та закричала испуганно, неладное чувствуя...
Кричишь?
Так вот тебе кляп!
Теперь только мычание доносилось чуть слышно. По щекам девчонки стекали слезы.
Плачешь?
Так еще не так заплачешь сегодня!
Прочь все!
Плетка... Удар... Кровавая полоса вдоль груди... Еще удар... Еще одна полоса... И только слабый вскрик, кляпом задержанный...
После многих ударов - девка уж и кричать перестала - набросился на нее Ставр, словно зверь дикий. Рычал, кусал, ругался. Удовлетворив страсть, отвалился на ложе, кликнул Митрю да служек:
– Пользуйте. Бедная девчонка.
Она уже даже не плакала.
– Хватит... Переверните спиной кверху. Вот так. Теперь похожа. Похожа на Софью. Что стоите? Прочь пошли!
Боярин Ставр снова схватил плетку с железными крючьями вышитыми...
Хлестал по спине белой, пока не устал. Приговаривал:
– Вот тебе, Софья, вот тебе! На! На! На! Получай, дура!
Летели на пол лоскутья кожи, брызгала кровь. Боярин не унимался. Глаза его закатились, с тонких, искривленных в злобной ухмылке губ стекала пена.
Получай, боярыня Софья!
Софья! Софья! Софья...
Обессиленный, упал боярин. Отдышался, оделся, пнул сапогом девчонку. Та не шевелилась.
– Митря!
– Тута, боярин!
– Скормите собакам!
– Так сыты, батюшка!
– Тогда - в ручей. Мне вас учить?
– Исполним все, батюшка, не сомневайся, не в первый раз ведь.
Истерзанное тело несчастной девчонки вынесли с усадьбы через потайной ход и бросили в Федоровский ручей. Темные воды с плеском сомкнулись, приняв очередную жертву боярина Ставра. Не первую и не последнюю...
– Ну, вот и славненько.
Митря Упадыш потер руки и размашисто перекрестился на угадывающуюся за ручьем черную громаду церкви Федора Стратилата, выстроенную новгородским посадником Семеном Андреевичем в лето 1361 года.
Глава 7
Новгород. Сентябрь - октябрь 1470 г.
Уйди, проклятый дьявол, не мешай нам.
Ты адом сделал радостную землю,
Проклятьями и стонами наполнил.
Коль радует тебя вид гнусных дел
Вот образец твоей кровавой бойни.
Шекспир, "Ричард III"
Хорошо хоть шпага отыскалась! Удивительно - в этакой-то передряге.
Да и конек каурый стоял себе спокойненько во владычной конюшне, там его и обнаружил Олег Иваныч сразу после встречи с игуменом. А шпагу... Шпагу начальник владычной стражи возвернул самолично. Не гневайся, мол, Олег свет Иваныч, и не думай - мы стражники, мужи благородные.