Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

– Потому что, если ты продолжишь, я кончу, – предельно-откровенно пояснил Ковальски.

Ну вот. Он сказал это, и мир не рухнул. И потом, они ведь всегда друг другу доверяли, разве нет? Они могут позволить себе быть друг с другом честными. Рико поймет. А ему самому надо просто подышать размеренно, и все станет как обычно…

Но все не стало. Рико впился в него пальцами – внезапно зло, яростно, будто слова сослуживца его взбесили. Кажется, так оно и было. Но боли Ковальски не ощутил – просто Рико, очевидно, перестал придерживаться какой-то оставшейся еще видимости приличий и взялся за него всерьез, без церемоний. И Ковальски буквально кожей ощущал его неистовство.

«Ты думаешь, я из-за этого тебя оставлю?!»

Что-то

сделать, отвоевать обратно свободу действий, помешать Рико казалось ему сейчас просто невозможным. Невозможным, потому что тот сильнее и, вдобавок, выведен из равновесия. Невозможным потому, что Рико его трогал и этим приносил невероятно приятное переживание. Ковальски лежал на животе, подставив беззащитный затылок, и Рико добрался туда, не слушая слабых протестов, вцепился сильными пальцами в кожу, приподнял, заставив заныть все крепящиеся там внутри к ней ткани, а после налег и проделал эту комбинацию процедур по всей длине позвоночника. Протесты старшего по званию его явно не впечатлили, и достаточно весомыми подрывник их не счел. Вминал, вдавливал, пока Ковальски дрожал, словно в ознобе. В море этих ощущений он отчетливо выделил в памяти момент, когда Рико с силой провел ладонью вдоль его хребта, сверху вниз, а второй рукой продолжал касаться затылка. Поглаживал в ложбинке пальцами. Так же осторожно, так же… так же восхитительно. И он сорвался. Тело изголодалось по вниманию, а это чужое тепло, обращенное к нему, было словно небесное благословение. У него в глазах потемнело, он чувствовал, словно со стороны наблюдая, как его трясет, и он весь сжимался, как пружина, до белого света перед глазами, и выплескивался в несколько приемов, долго, остервенело, мучительно…

Рико обнял его, когда он затих. Приник к его спине, так, чтобы дать почувствовать свое тепло, и неловко придавил подбородком макушку, словно пытаясь сгрести другого человека под свое укрытие. По его дыханию Ковальски понял, что напарник ждет нагоняя. Он всегда получал нагоняй, когда ослушивался, ждал его и теперь. А Ковальски никак не мог собраться с силами, чтобы сделать хоть что-то.

Он пока не успел осознать, что с ним произошло и что оно произошло именно с ним, а не с кем-то еще, но в данный момент и не о себе он думал. Он-то что, разберётся. А вот тот, второй…

– Рико, – позвал он. Подрывник с готовностью навис над ним: ждал. Лейтенант чувствовал на себе его прерывистое дыхание. Выпростал из-под одеяла слабую еще руку, и Рико, большой, сильный Рико, который легко бы мог скрутить его в узел, сам сунул под нее голову и прикрыл глаза, заранее на все согласный. Ковальски видел его профиль. Дрожащие ресницы на напряженных веках, потемневший шрам. Напряженные же губы, плотно сжатые — Рико никогда не кусал их, когда волновался. Лейтенант слабо сжал пальцы, скорее намечая движение, нежели совершая его. Подушечками коснулся теплой чужой кожи. Рико подавил с усилием дрожь. Он явно не этого ждал.

– Спасибо, – наконец выговорил Ковальски.

Рико поднял веки – каким-то странным движением, слишком медленно, как будто поднимал тяжелые бронированные щиты с ворот бункера. И, безо всякого предупреждения, неожиданно лизнул чужое ухо. Медленно. Осторожно. Что-то такое вымещая в этом, проводя кончиком языка по боковой кромке… Что-то куда более глубокое, чем голое желание вытащить товарища из западни, в которую тот угодил.

То, что Рико – теплый, эмоциональный, то, что он... Витальный, – слово наконец-то нашлось на самом дне врачебного лексикона Ковальски, – он знал всегда, конечно. Но он никогда не думал о том, что Рико обратит все это на него. Что Рико может обратить. И это придавало всем его качествам совсем иную... цену.

Никакого понятия о личном пространстве. Никогда. Рико ко всем лез очень близко. Еще и потому всегда подступал вплотную, что так его было куда сложнее атаковать, а вот сам он вполне мог нанести удар.

Все это конечно да, но язык на его ухе, Господи боже ты мой,

так не спеша, так бережно… Ковальски почувствовал, что у него снова рвет крышу. Не от физического желания, не от долгожданной разрядки, а от того, что во все это вкладывает другой человек. Это было до того непривычно, волшебно, непередаваемо, что он растерялся. Понятия не имел, что с этим делать, потому что не был готов к такому повороту событий. Всегда все продумывал наперед, зная за собой, что в экстренной ситуации вряд ли быстро сориентируется. Даже самые невероятные вещи он подвергал анализу, в расчете на это самое туманное будущее. Но к такому… К такому он готов не был — потому как никогда не рассчитывал ни на что подобное. И не представлял, что с этим можно делать. Как реагировать. А соображать было предельно сложно, особенно в те моменты, когда Рико так медленно водил языком по его коже…

«Ладно. Это может быть неправильным, – сказал он себе. – Я не возьмусь утверждать». Он понимал, что тянет время. Что ему просто приятно это все. Да, странно, да, не так, как он всегда думал, но тепло, черт подери, тепло и нежно, а что он еще, пропади все пропадом, просил у вселенной, как не это? Мир, должно быть, с ума сошел, если из всех людей, этих чад господних — и куда только родитель смотрит?! – всех этих семи миллиардов один только Рико…

Кажется, он действительно невыносим. Он не заслуживает всего этого. Думает о себе, и о том, как ему от всего происходящего. Но не думать не может – Рико делает ему хорошо, так хорошо, как никто никогда не делал, и он не может игнорировать это.

Ковальски почувствовал прикосновение к горлу и сильнее задрал подбородок. Даже если маньяка сейчас накроет, и он полоснет его ножом, соблазненный пульсацией крови в жилах, даже так будет лучше, чем вчера... Но Рико только касался его, изо всех сил стараясь не доставить неудобства. Его рука опустилась с горла ниже, ищущая и будто живущая собственной жизнью. Подрывник сомневался, борясь сам с собой и, наконец, то ли приняв решение, то ли наплевав на все решения скопом, положил ладонь на грудь лейтенанту, напротив сердца. Прижал ее с силой там, где напарнику было так горько, а сомкнутыми губами гладил ему ухо, и в том, что он одним и тем же жестом хотел что-то сказать Ковальски и отшибал тому понимание напрочь, была глубочайшая ирония.

Нормальные люди никогда не обращались с ученым подобным образом. И где здесь логика? Почему на всем белом свете самым нежным, самым осторожным с ним был сто килограммовый громила с поехавшей крышей?..

Рико, не чувствуя сопротивления, взял его ухо в рот. Сжимал добычу губами, легонько покусывал, трогал языком, понемногу отключая старшему по званию мозги.

Теплая ладонь на его груди, теплое дыхание с ним рядом. Он должен совершить над собой усилие, должен осознать происходящее…

Как же это все объясняется? Как бы все это пояснить?.. Хотя бы себе – главное себе, а там можно и другим… Каковы там Джокьякартские принципы? Как это нынче называют? Пансексуальность, нет? Квир?.. Гендерное-что-то-там-определение… Ох господи, его ухо…

Ковальски поймал себя на том, что ему действительно плевать, как такие действия могли бы быть истолкованы. Чисто в теории знал, что зачастую мужчины избегают однополых контактов, не желая терять своей маскулинности. Но черт подери, какое отношение к этому понятию имеют личные предпочтения? То, с кем ты строишь отношения, мужчиной тебя не делает. Делает то, как ты их строишь, и еще много другого делает, что не относится к сфере личной жизни вообще. Он сам – военный, чье существование связано с постоянной опасностью и с тем, чтобы не подвергать оной жизни других людей. И руки у него из плеч, он вполне в состоянии с бытовыми поломками разобраться, и голова на этих его плечах, если уж на то пошло, имеется, и вроде бы недурная. И все это не свалилось на Ковальски с неба, а являлось итогом многолетних усилий. А усилия, в свою очередь, уже могли составить ему характеристику.