Штормовое предупреждение
Шрифт:
У Рико были свои отношения с морем. Он не умел договариваться с людьми, но хорошо умел договариваться со всем прочим, что было лишено речи, как и он сам, но не лишено души. Вечером он ставил сети, а утром приносил свежую рыбу, и они запекали ее с солью, безо всяких изысков.
Ковальски не мог отслеживать время. Это было в высшей степени странным переживанием. Его внутренние часы сбились в тот момент, когда Рико опоил его и он проспал глубоким и беспокойным дурманным сном неведомо сколько. Не было окна, чтобы следить за небом, не было календаря, чтобы считать дни. Он слышал лишь море и иногда пронзительные сигналы проходящих мимо барж. И теперь, когда время не имело над ним власти, он никуда не торопился. Все случалось медленно. Рыба вяло запутывалась в сетях. Огонь лениво облизывал золотым языком ее бока, терявшие перламутровые переливы под его касаниями и берущиеся бронзовой ржавчиной. Он сам лежал, глядя на колышущиеся перед ним пламя, не в силах сосредоточить взгляда, потому что без очков все немного
Он и Рико. Знали друг друга так много лет, пережили достаточно. Он никогда прежде не думал ни о чем подобном. Даже в шутку. А теперь это казалось таким естественным. Это потому что он доверяет Рико. Привык ему доверять. Когда встречаешь нового человека, никогда ведь не знаешь, чего от него ждать. А он знал, чего ждать от Рико. Когда пытаешься перекинуть мостик между собой и другим человеком, всегда опасаешься того, что по ту сторону засада. Он не опасался Рико. Он знал, что тот с готовностью придержит со своей стороны край мостика, чтобы переход по нему был максимально безопасным. Даже в своих вспышках бешенства он был понятнее, чем посторонние люди в своих спокойных суждениях. Ковальски опасался этих нормальных, уравновешенных, себе на уме людей. Рико не умел кривить душой. Не понимал зачем бы это было нужно. И можно было не сомневаться в том, что он сообщал. Сейчас, после всего, что между ними произошло, не было ни тени сомнения в искренности его намерений. Ему незачем было лукавить. Не было причин врать. И осознание того, что на свете есть человек, который совершенно искренне желал быть с ним, делало Ковальски счастливым. Это было состояние ему едва ли знакомое — да, он знал вкус победы и удовлетворение от проделанной работы, и торжество от того, что нашел и создал нечто, чего прежде не делал никто. Но это было не сравнить с тем, что происходило теперь. Никак не сравнить. Это было похоже на броню, надетую под кожей. Что бы ни произошло, он был к этому готов, чувствуя себя так, будто на любую каверзу у него припрятан туз в рукаве. Нет, не так — найдется, чем бить. Какой бы расклад перед ним не развернули — он физически не мог проиграть. Не чувствовал себя проигравшим. Что бы ни произошло, он не мог упасть снова на дно отчаянья, почувствовать себя достаточно скверно, чтобы еще раз стать собой прежним. Не мог вернуться в былое состояние обособленности и одиночества, оторванности от всех и всего. Он чувствовал, что перестал быть один. Был ли Рико рядом или нет, сидел ли в той же комнате, вплотную или в нескольких метрах, в поле ли зрения находился или нет — было совершенно неважно. Ничего не меняло того, что было между ними. Ковальски чувствовал, что пустой холодный колодец внутри него больше не доставляет ему неудобства. С его покрытого изморозью дна не поднимается к горлу щемящая потерянность. На дно легло что-то теплое и тяжелое, и просто нереально теперь было снова коснуться застывших кристаллов изморози и пораниться ими. Чувство, что у него есть кто-то, надежно защищало его от всего прежнего. Чувство, что он часть чужого мира. Чувство, что он может дать другому кусок своей души и тот это примет. Захочет это принять. Будет ждать этого.
Постепенно этот проклятый колодец внутри окажется засыпан. День за днем, в него будут падать новые и новые теплые переживания, заделывая щели в потрескавшихся от холода камнях. Рано или поздно он заполнится. Боль уйдет. Их перестанет удивлять то, что теперь происходит. Перестанет вызывать запредельный восторг. Они будут нормальными. Как все, другие люди, которые живут без дыры внутри.
Что произойдет после этого? Что же… Он этого не знает, но узнает непременно. Вряд ли им станет скучно. Как отсутствие боли вообще может быть скучным? Он не мог себе представить, чтобы они отказались от того, что имели теперь. Любой другой человек — это ведь непроверенный маршрут. Ковальски очень сомневался, что какой угодно новый путь может перекрыть для него этот, сегодняшний. Во имя всего святого, он работал с Рико плечом к плечу много лет, каким чудом кто-то иной может стать надежнее? Почему он раньше об этом не подумал?..
Это было все, что ему нужно. Не лицо, не тело, не то, что человек будет для него делать. Что он потенциально делать бы мог. Чудесная золотая середина между слепой любовью ни за что, которая недвусмысленно отдает неадекватностью, и расчетливым чувством за ряд причин, по которому вполне становится ясно, что, если один-два пункта отпадут, на том чувство и закончится.
Рико воспринимал его по-другому. Одним цельным образом, не отделяя его от его работы, от знаний, от привычек. Для него все это было частью Ковальски. Он никогда не будет претендовать на второе место за его лабораторным столом, не станет спорить, не станет конкурировать. Священная корова, его работа, в полной безопасности рядом с ним — и при том же, Рико относится к этой деятельности без пренебрежения, свойственного невовлеченным в науку людям.
Он прикрыл глаза, и перед ним вдруг промелькнули, чуть смазанные, картины прошлой… ночи? Да, кажется, это была все же ночь. Рико вчера делал с ним что хотел — а хотел он много чего.
Камин едва тлеет, почти темно. Кокон из одеял. Рико валит его на спину и держит уверенно и
Он чувствовал свои губы истерзанными, едва успевая и проигрывая инициативу, только открываясь навстречу и даже не пытаясь что-то противопоставить подрывнику. Тот утверждает полное главенство над чужим ртом, оставляет засосы на шее, кусает ключицы, горячо дышит Ковальски в грудь, так, что соски ноют от этого острого чувства, и Рико это понимает, бесстыже вылизывает его и там. И это так щемяще, так чувствительно, что он себя не помнит, даже не помнит, стонал ли или нет. Рико находит на нем старый шрам — тот самый шрам, от Евиного ножа, неестественная полоска кожи цвета кофе с молоком, похожая на пятно кофейной же пенки – и лижет этот след, терпеливо, со всей отдачей, будто надеясь стереть его. Этого никогда не было. Ничего плохого никогда не было. Ничего, что причиняло Ковальски боль, просто не существовало. Это было с кем-то другим и очень давно, но не с ним. С ним всегда был только Рико. С ним всегда были ласковы. С ним всегда все было хорошо и правильно. И с каждым касанием тот чувствовал, как что-то сползает с него, смывается, будто краска или грязь. Или прошлое. Рико стирал это с него. Стирал старую историю и все, что с ней было связано.
Он поплыл тогда, вцепился подрывнику в волосы, сгреб в горсть, впился пальцами в затылок. Эти лижущие касания его с ума сводили. Не только потому, что тело реагировало так остро, так жаждуще, не только потому, что было тепло и что он чувствовал участие в себе другого. Не только потому, что он не помнил ничего подобного прежде. Не это. Он сам пока не знал, что именно. Может просто то, что Рико подумал о нем. Подумал правильно, ведь понял, что нужно делать. И нашел, как это выразить. Может быть оно.
Тени от камина метались по стенам, а до потолка, как и всегда, не доставал свет. Темнота гнездилась там мягким пологом, будто живая, и понемногу спускалась на них все ниже, но не подкрадываясь, а просто осторожно, будто боялась спугнуть. Она никогда не могла лечь вплотную, накрыть еще одним одеялом — ее сдерживало пламя в камине, и Ковальски не хотелось, чтобы оно погасло. И оно не гасло.
Ему в голову так и не смогла пробиться мысль, что это все как-то неправильно — он бы удивился, если бы кто-то это сказал ему. Если это неправильно, то что тогда вообще может быть правильно? Если неправильно быть рядом с человеком, который хочет этого и который готов тебя принять, и которого готов принять ты сам, что вообще на этом свете могло быть правильного?..
Рико спустился к краю ребер, нашел пересекающий бок наискось шрам и там – на этот раз тот, что Ковальски привез из последнего их вояжа и недовольно, раздраженно залечивал, торопясь избавиться, – и нежно вылизал и его, поглаживая ладонями, будто запоздало утешая.
– Да брось. Это все давно забылось, – прошептал Ковальски, и Рико покачал головой с серьезным видом. Это не могло забыться. Застывшая боль еще существовала в рубце, сохраняя подобие жизни, как сохраняет его мушка в янтарной капле. И с тех пор ему, Ковальски, никто не говорил, что знает об этом и примет его с этим. Как будто первичный замысел творца был изменен, изваянный вручную старозаветный человек, пусть в маленькой степени, был уже не таким, каким должен, и скрывал это от прочих глаз, чтобы не быть отторгнутым. На что только не шел он, созданный «по образу и подобию» из податливой, все принимающей глины, которую так легко повредить, избороздить неаккуратными шрамами, сделать его далеким от изначально задуманного идеала, на что не шел он, чтобы не лишиться гордого имени «человека» ... На что только не шли они все. И он, и другие, такие как он – прятали шрамы из какого-то застарелого стыдливого чувства, будто опасались, что, увидев эти следы, к ним не отнесутся с пониманием.
“Рико”, – подумал он тогда. Конечно. Рико делает с ним то, что – в его собственном представлении – было важным. Чего он хотел бы сам. Чтобы его шрамы кто-то приласкал. Провел по ним осторожно рукой, обращался с ними нежно, просто помнил о них… Как помнил о них врач, например. Рико всегда получал от него это бережное обращение и млел, а теперь хотел дать ему пережить то же самое. «Я думаю о тебе». «Я тебя понимаю». «Я принимаю тебя всего».
Он когда-то давно сказал себе, что проблемы физического мира — не его проблемы. Усыпил свое тело буквально насильно, превратил в послушный, иногда подводящий, но, в общем, неплохо справлявшийся со своими задачами инструмент. Во что-то будто не очень живое, что пусть и могло устать или заболеть, все равно не имело отношения к настоящему человеческому телу. Тело не имело значения, и душа его не имела, и все, чем он был, – все являлось только голым рассудком, единственным ценным компонентом его личности. А сейчас Рико будто разбудил его. Выманил из укрытия – и без особенных усилий, даже не без определенного изящества, заставил вернуться в нормальный мир и снова чувствовать. «Ты живой». Да, он живой. Странное ощущение. Живой. Надо же. Такой же, как другие. Может что-то чувствовать. Может вызвать у кого-то желание дать ему это почувствовать. Даже потребность. Кому-то нужно было это все. Кому-то нужен был он. Рико был нужен.