Штормовое предупреждение
Шрифт:
Он и сейчас чувствовал, как Рико устраивается рядом, держит его, и думал о том, сколько в этой традиции от привычки, и сколько – от другой причины, о которой он никогда не размышлял. Сколько раз он хотел засыпать в чужих теплых объятиях и отворачивался от напарника, утыкаясь в свой спальник носом?
Позже, когда чужое дыхание выровнялось, подрывник пересел, заслоняя от Ковальски свет пламени, чтобы тот не бил в глаза. Он занимался какой-то работой – точнее был занят ею, пока лейтенант пребывал в обители Морфея, но прервался, почуяв чужое беспокойство. Ковальски не видел, над чем именно Рико трудится, для этого надо было бы привстать, но по характеру движения предположил, что тот точит ножи. Это почему-то – впрочем, известно,
Это была настолько домашняя, в его понимании, мирная сцена, что он как-то без обычных над собой усилий стер воспоминание о кошмаре и закрыл глаза спокойно.
Все нормально. Все хорошо. Будет. Может быть, даже у него.
Рико медленно и неторопливо касался губами его спины – каждого выступающего позвонка. Одного за другим, не пропуская ни единого, по очереди, будто перебирал четки. Ковальски тихо млел под его касаниями, про себя просто надеясь, что это чудо не кончится слишком быстро.
У него болела спина. У него и внутри болело, спеклось, выло, и он сворачивался, потому что ему казалось, так он передавит, заглушит эту боль. Ему казалось, он уже никогда от этого не избавится. Ему казалось, это часть его, такая же, как старая клаустрофобия или скачущее давление, например. А теперь Рико просто перекинул через него руку, положив ее на грудь, и стало спокойно. Чужая ладонь как бы перекрыла непрекращающийся болевой поток. Рико так запросто перевернул его мир с ног на голову…
И он целовал. Дарил ласку, ни на что не оглядываясь, ни с чем не считаясь. Проснулся ночью, ищуще провел рукой подле себя, нашарил Ковальски, привычно повернувшегося к нему спиной, – и обнял его. Придвинулся, приник, уперся лбом тому между лопаток и лежал так какое-то время, согревая дыханием, пока не набрался смелости. И не потянулся губами. И Ковальски малодушно ему это позволил. Подставил уставшую спину вместо того, чтобы вовремя натянуть поводья. А ведь Рико может посчитать, что это все – нормально и правильно. Но в том-то и было дело: Ковальски не хотел ничего делать с происходящим. Даже если оно не «нормально и правильно». Ему хотелось думать, что хоть кто-то считает «нормальным и правильным» так с ним обращаться. Ему хотелось – и вместе с этим он ненавидел себя за это желание. Пытался напомнить себе, что источник умопомрачительного тепла – Рико. Что спины касаются его горячие губы, искривленные шрамом. Что ноющее место на груди накрывает огрубевшая от тесака ладонь. Что это не Дорис, что это не другая девушка, которая когда-либо ему нравилась, что это вообще не девушка. Что это его собственный напарник, который на дух не выносит розово-сопельное сюсюканье. И который теперь выцеловывал ему спину, водил теплой ладонью по груди, был так близко…
Этого всего могло и не быть завтра. Кто бы поручился за то, что творится в этой безумной голове? Рико мог просто забыть происходящее, отмахнуться, рассмеяться. Все же его рассудок нестабилен. И никто не знает – даже он сам, пожалуй – всей подоплеки его действий. И не было никакой гарантии, что все это – то, что сейчас прятали под собой ночь и пара одеял, все то, что вызывало у лейтенанта столько волнения – не окажется для Рико ничем по-настоящему стоящим. Ковальски боялся этого – как кормчий маленького хрупкого суденышка боится потерять из виду единственную звезду в бурю – все, что могло дать ему направление.
И эти горячие, старающиеся быть нежными губы у него на позвоночнике... Рико плохо давалась роль героя-любовника. Он неповоротливо завозился: боялся и потянуть лейтенанта к себе, и придвинуться к нему самому
Рико
Рико действительно не выносил ничего слащавого, навязчиво-трогательного, заставляющего выдавить слезу. Его раздражали романтические фильмы, в которых герои действовали, будто по один раз заданному и вечно неизменному шаблону, бесили тематические кафешки с воспаленно-алыми бумажными сердцами на окнах и бесконечными розами и рюшами, доводили до белого каления стишки на открытках. Шкипер считал это проявлением здоровой (хотя в случае Рико – скорее нездоровой) агрессивности. Ковальски было, в общем, все равно – все равно и что думал об этом Шкипер, и как дело обстояло в действительности. Он просто принял такое положение вещей, как данность. Однако сейчас, когда они окружены темнотой и океаном, лейтенант внезапно задумался. В голове не укладывалось, как один и тот же человек может не любить «телячьи нежности» и быть таким… Таким… Таким, как теперь.
Ковальски подумалось что, наверное, ответ именно в этом. Что Рико различает подобные вещи. Рико тоже делит их на истинные и фальшивые. И что его так же, как самого Ковальски, отталкивают те, что сделаны ради жеста, а не от сердца. Только Рико видит их сразу же, но не может обосновать своего отношения, пояснить, что именно он видит, а Ковальски способен пояснить все, что угодно, но не видит дальше собственного носа…
Его личное несовершенное знание говорило: “От сердца всегда получается вот так, как теперь – неловко и неуклюже, потому что никто этого не репетировал и не ставил движения перед зеркалом. Не выбирал освещение и музыку. Что это неидеально – то есть, по-настоящему”.
Рико вжался губами между позвонков на его загривке – не поцеловал, как уже приноровился, а коснулся и не выпустил. Ковальски чувствовал, как он словно говорит что-то без слов, шевеля губами, но не мог сосредоточиться и прочесть что именно. Его знобило. Ему хотелось обернуться. Хотелось послать все к черту, махнуть рукой и поверить – это взаправду и наутро не исчезнет. Ему хотелось быть лицом к лицу с Рико. Останавливал не только страх, но и незнание того, что он станет там делать.
Рико прижался к нему теперь уже не только губами. Ковальски чувствовал, как он исподволь норовит примоститься поближе. Это была непервая попытка, но Рико боялся его потревожить. Поглаживал так осторожно, что это почти не ощущалось. Он так трогал только взрывчатку: изучающее, готовый в любой момент отпрянуть, если что-то пойдет не по плану.
Ковальски зажмурился до цветных кругов перед глазами. Рико так близко, что задевает его кожу ресницами, когда моргает. Можно чувствовать его теплое дыхание. Чувствовать, как Рико ластится к нему. Неумело, неловко, не зная, как правильно, не понимая, что он делает не так, ведомый одним только слепым желанием быть поближе, чувствовать, касаться руками и губами.
Согревать.
Ковальски ощущал его тепло и то, как Рико пытается поделиться им.
Как ему хочется обнять, и он боится обнять, и в этот момент он сам себя поймал на том, что касается руки Рико, той, которую он перекинул через напарника, и переплетает с ним пальцы.
Может завтра Рико и не вспомнит.
Но ведь может и вспомнить?
Завтра вообще все что угодно может случиться.
Но сейчас, когда Рико так жмется к нему, он не может делать вид, будто ничего не замечает. Он отлично знает, каково это. И в последнюю очередь пожелал бы это пережить кому-то из близких – а Рико был для него близким.
Ковальски обернулся к подрывнику и прижал к себе так, чтобы он уткнулся лицом в его шею, чтобы чувствовать его дыхание – и его губы, которыми он все так же беспорядочно блуждал по чужой коже.