Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

Он твердо знал об этом, как о присущих ему неотъемлемых частях его личности, как знал и то, что они не исчезнут, если Рико приласкает его ухо еще раз. Если твои поступки не делают тебя мужчиной, то и ничего другого не сделает, и уж тем более никак не повлияют на положение дел твои предпочтения в том, с кем тебе тепло... Да, конечно, обычно так не поступают, но он, черт побери, ученый. И ему, как ученому, претит мысль отказывать какой-то гипотезе в праве на существование только потому, что «другие так не поступают».

На гендер плевать, но между ними никогда не было ничего, что бы могло намекать… Они всегда были просто друзья. Надежные, готовые протянуть руку помощи, что бы ни случилось, они…

Рико обнял его сзади, выпустил пылающее уже ухо и потерся лбом о бледнокожее плечо. Да. Окей. Обычно друзей связывают вещи попроще.

Общие интересы, общее дело, общие взгляды на жизнь и принципы… Их двоих связывало ощутимо большее. По роду деятельности так уж произошло, что было, чему связать. Обо всем, что они пережили за все годы, и не вспомнить. Но ему никогда не приходило в голову оценивать это как-то по-особенному, видеть во всей этой непрекращающейся катавасии нечто большее, нежели надежное сотрудничество. Отряд и отношения внутри отряда были чем-то знакомым и привычным. Чем-то, что существовало всегда, и нечему было тут удивляться. Это же его отряд. Он привык к тому, как всегда дела обстоят, и просто никогда не задумывался над ними – до того момента, как Рико не показал ему, что и над этим тоже можно покумекать.

Правильно ли это все? Настоящее ли это все? То, что сейчас так щедро отдает ему Рико, без счета, без оглядки? Все это, чего не отдавал никто и никогда, не так, не настолько… Как ему это все понимать? Как ему понимать Рико? Как ему самого себя понимать, в конце концов? Особенно сейчас, когда он малодушно понимать вовсе не желает. Всегда считал себя человеком с принципами, и вот, стоило его чуть-чуть погладить – и все. Веревки можно вить.

Рико еще раз ткнулся ему в плечо, снова, как и прежде, выражая этим и свою симпатию, и то, что он подчиняется, и то, что доверяет. Потерся лбом, и Ковальски, совладав, наконец, с непослушным телом, нашел в себе силы поднять руку и потрепать его по загривку. Рико прижался к нему теснее, а потом поднял голову и улыбнулся — робко, неуверенно и беззащитно по-детски. Ковальски подумал, что это, наверное, что-то безумное, и возможно он совсем чокнулся, но это выражение на грубом лице доставало до его нутра. Он чувствовал к подрывнику сейчас признательность, смешанную с целым букетом необъяснимых для него новых ощущений. Он даже не думал, что может столько всего переживать!.. И не было боли. Рико принимал его сейчас. Таким, какой он есть, принимал. Не желая ничего, кроме него самого. Отбрасывая в сторону его знания, его навыки и даже его имя. До имени Рико не было совершенно никакого дела: один набор звуков или другой, какая, по сути, разница? Для него все, что человеку присуще, сливалось в неделимый образ, такое простое и понятное для Рико “ты”. “Ты” – было для него все, что нужно. Просто “ты” – он касался собеседника, обозначая, кого имеет в виду, и Ковальски давно привык для Рико этим простым исчерпывающим «ты» быть.

====== Часть 23 ======

Подрывника и теперь не беспокоило, как зовут человека, которого он держит в объятиях – ему было достаточно того, что сам он может отличить его от прочих, узнать его индивидуальность среди иных индивидуальностей. Его не интересовало даже чужое прошлое. Все это ему было просто не нужно, и он отшвырнул бесполезную шелуху прочь, освобождая от нее того, кто его интересовал.

“Это оно и есть”, – подумал лейтенант. Это оно самое. Он хотел, чтобы его принимали, не цепляясь за все, что он присовокуплял к своей личности, но при этом не отвергали все это. Как этот дикарь теперь.

Рико коснулся его лица, погладил по щеке и хотел погладить еще, но внезапно неуверенно отступил, спасовав, – уловил чужую настороженность. Ковальски близоруко прищурился – подрывник держал руку на весу, будто раненую, и желая вернуться, и опасаясь этого.

Рико все понимал. Он действительно все понимал, и понимал больше, чем кто угодно. Кто-либо, кто наблюдал всю эту историю от начала и до того дня, когда они покинули дом тетки Марлин на бьюике. Рико все видел, все брал на заметку, и именно он в итоге смог что-то сделать. Он не махнул рукой, не посчитал, что взрослые люди сами разберутся. Не решил, что лезть в такое дело будет для него проблематично. Что его обвинят в бестактности, бесцеремонности, самоуправстве. Все, что он хотел — это помочь другому человеку, и не думал при этом, что скажут о нем самом. Он понимал, что в сфере отношений Ковальски беспомощен, и просто вытащил его из этой пропасти на твердую почву. А теперь изо всех сил стремился дать ему понять, что для него,

Рико, все неизменно, что он беспокоится о судьбе напарника, ценит его, и не только потому, что тот – «полезный и нужный член нашей команды» …

Длиннопалая рука хирурга продолжала машинально ерошить непослушные волосы. Рико, молчаливо-благодарный за это, как и за любой мало-мальски теплый жест в его сторону, потерся лбом, ткнулся лобастой башкой ему в плечо. Не боднул — он мог бы просто свалить этим более легкого Ковальски навзничь — а именно ткнулся, отмечая жест, но в четверть силы. Ковальски обнял его за шею. Рико здоровенный, и правда «шкаф-купе» – как его обозвал Блоухол, но тоже живой. И тоже нуждается в том, чтобы чувствовать стороннее участие.

Ковальски казалось, он должен что-то сейчас сказать или сделать, но между ними не висело той неловкой паузы, которая бывает в подобные моменты: Рико не ждал его ответа. Не торопил, не укорял, ничего не просил. А когда лейтенант пришел в себя настолько, чтобы открыть глаза и посмотреть на мир трезвым взглядом, напарник спросил у него только одно: «Есть будешь?»

Сначала к горлу, как тошнота, подкатила мерзко-знакомая паника: закрытое, жмущее, тесное пространство – и выхода отсюда нет, нет, нет… Показалось почему-то, что он снова в узком деревянном ящике в двух метрах от земли – вернее под землей. Что он сейчас проснется и, как в тот раз, осознает все произошедшее с ним. Ощутит на коже место укола, как будто его недавно ужалила оса, и восстановит по памяти: от него просто по-тихому избавились, самым простым и цивилизованным способом – закопали на кладбище. Заживо.

Ему потребовалась доля секунды, чтобы вспомнить этот эпизод в деталях. Самое жуткое было в том, что тогда-то страшно не было. Он осмыслил, что произошло, и не запаниковал. Знал, что и как нужно делать. Что нужно сломать доски внизу ящика и понемногу отгребать ссыпающуюся землю, стараясь переместить тело в сидячее положение. Перестраховщик до мозга костей, он всегда старался предвидеть, что с ним произойдет – что может произойти – и быть готовым заранее. Так же, как людей учат поведению во время пожара или аварии, так же и он старался накопить знания о способе действий в стрессовых ситуациях, когда долгий анализ будет невозможен. Лучше все обдумать заранее. И он ведь обдумал. Он знал, что и как делать. Он просто не смог. Два часа – час и пятьдесят шесть минут, если быть точным – он провел в этом ящике, пока его не нашли и не отрыли свои. Повезло, чего там. Но ощущение бессилия, осознание того, что ты знаешь, как поступать, но сделать этого не можешь, оставило на нем несмываемый след. Эти два состояния всегда были связаны для него нераздельно: знание о пути и следование ему. Столкнуться с тем, что они могут быть разделены, оказалось для Ковальски неприятным опытом. Как и приобретенная клаустрофобия.

Он с усилием, перебарывая сон, заставил себя пошевелиться, убеждаясь, что он свободен в движениях. Странное чувство: осознание факта панической атаки было ему знакомо. Обычно его не беспокоила лифтовая шахта или маломерный кокпит, если он знал, что где-то – пусть и в десятке метров – выход оттуда есть. Но оказаться в пространстве, отрезанном от внешнего мира или настолько ограниченном, что не пошевелить ни рукой, ни ногой – вот это было кошмаром…

Рядом он ощутил движение, и его коснулась чужая рука. Паника немедленно съежилась, как ком бумаги в огне, и истлела. Если его коснулись, значит рядом кто-то есть еще. А если он есть, значит, пространства для этого достаточно. В следующую секунду в глаза ударил свет – это Рико попросту вытряхнул его из одеяльного кокона, куда с таким усердием закатал какое-то время назад, а теперь смотрел виновато и извиняющееся. Хотел ведь как лучше.

Ковальски успокаивающе коснулся руки подрывника – все нормально, такие сны – обычное дело. Он и дома-то часто спал в лаборатории, потому что там более открытое пространство, чем на его койке, где он целиком все равно не помещается. А если, не дай небо, свезет проснуться, когда лежишь лицом к стене – так и навернуться надолго, с его-то третьей от пола ниши…

В палатке Рико всегда выбирал место возле него. Всегда. “Чтобы не допускать новых рецидивов старой фобии”, – думал Ковальски. “Потому, – думал он еще,- что Рико всегда норовит облапить того, кто рядом, и эта манера здорово выручает, когда ты пытаешься задавить свою клаустрофобию, особенно в первое время после того инцидента. А позже, вероятно, это стало обыкновением…”.