Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

– Иди сюда. Не переживай. Вот так...

Рико был теплый. Лейтенант как-то даже не нашел нужным в очередной раз напомнить себе, что перед ним другой мужчина и все происходящее впоследствии еще аукнется обоим. Рико хотел быть с ним и тянулся к нему, и отвечал, как никто в жизни не отвечал ему прежде. Рико хотел именно его, и это ощущение ослепляло.

Он держал эту неуправляемую, давно и прочно съехавшую с катушек машину разрушений, в своих руках, уже чувствуя, что теряет над собой остаточный контроль. Ковальски хотел дать кому-то ту неловкую, накопленную годами нежность, на которую был вообще способен, хотя и понимал, что это наверняка выглядит смешно. А Рико хотел ее получить. Вытягивался струной, его колотило, он цеплялся до побелевших костяшек за несчастное одеяло, пытаясь как-то справиться с самим собой. И Ковальски его успокоил. Коснулся его жестких, обветренных губ своими и всему научил.

Осторожно, не торопясь, провел по этому пути, открывая для другого человека то, чего у него прежде никогда не было. Рико бесхитростно поддался его напору, потянулся к нему с такой готовностью, что от этого стало почти стыдно. Его никто никогда не целовал и не позволял ему заходить так далеко. Касание губами, такое близкое, такое чувствительное, казалось Рико чем-то волшебным, из другого мира, не для таких, как он. И почувствовав, что это не шутка, не сон, не его фантазия, что все это взаправду и рядом есть настоящий живой человек, который его принял и дал ему это невероятное переживание, он не выдержал. Столько всего вытерпел за свою нелегкую жизнь, но этого не смог. Сломался. Ковальски почувствовал соль на чужих губах и прижал лохматую голову к себе, пережидая, пока пройдет этот всплеск. Рико никогда не стеснялся своих переживаний – ни смеха, ни ярости, ни боли. А теперь тихо, беззвучно заплакал, когда до него все-таки дошло, и он смог поверить в происходящее. Ковальски чувствовал, как по чужой щеке текут, скапливаясь в ложбинке шрама, как в канале, слезы. Рико не думал о том, как выглядит со стороны – и пристойно ли для него подобное поведение. Он весь был как страхолюдный, здоровенный волкодавище, который провел за железной решеткой много лет, озлобленно рыча на всех, и внезапно дверь его тюрьмы распахнулась, открыв путь на волю, а кто-то сказал, что забирает его — забирает к себе, забирает, не для того чтобы посадить на цепь, а чтобы любить...

Промелькнули – и тут же погасли давно пережитые и сданные в архив присыпанного пылью памяти прошлого картины. «Да у тебя жар». Как он ждал тогда, как он, черт подери, этого ждал, каждый день, и даже не думал, что когда-нибудь ему достанется больше...

Он не сразу научился. Был неловок и постоянно опасался сделать что-то неправильно, чтобы не лишиться случившейся с ним ожившей мечты. И каждый раз изумлялся, что она не заканчивается с его новой ошибкой. Ковальски не торопил его, но и не сдерживал, позволяя следовать только собственным пожеланиям, а не почерпнутым извне соображениям о том, как «надо». «Это ответственно», – подумал лейтенант. «Чей-то первый раз. Это много».

Это правда было много. Он не знал, ни сколько Рико лет на самом деле, ни что он пережил до того, как попасть к ним, но его реакция выдавала его. Бьющий сильное тело озноб, дрожь и это метание между тем, чтобы прижать к себе крепче и не сделать ненароком больно, переусердствовав. Даже если бы не было последних суток, Ковальски бы никуда его не отпустил в таком состоянии.

====== Часть 24 ======

Камин освещал их и тот небольшой кусочек мира вокруг, такой законченно-рдеющий, с рыжиной, золотивший и кожу, и чужие глаза. Темнота была рассыпчатой, казалось, в нее можно испачкаться, как в сажу. Они лежали рядом, лицом к лицу, и медленно, никуда не торопясь, касались друг друга губами. Рико это приводило в совершенный, неземной восторг. Ему потребовалось много времени, чтобы утолить это застарелое желание — жгущую изнутри жажду такого прикосновения. Он тянулся к Ковальски, каждый раз все еще опасаясь, что этот раз может быть последним. Лейтенант не взялся бы сказать, что творится у того в голове – и тем более на сердце, но сам себя чувствовал счастливым. Ощущение рядом человека, который доверился ему, принял его, подумал о нем, взялся о нем заботиться и позволил заботиться о себе давало ему это чувство. У него так раньше никогда не было. Ни разу. Не настолько. Не так тепло, не так надежно. Не так нежно. Здоровенный грубоватый психопат был с ним нежен — более нежен, чем … Нет, стоп. Нельзя, неправильно было бы сравнивать. Неэтично. Но он не знал другого пути познания, кроме как сравнение. Да, конечно, люди разные. Каждый дает то, что считает для себя верным и достаточным он. Это не говорит о людях хорошо или плохо. Задача в том, чтобы найти свою пару, свое соответствие, свое соотношение количества-качества…

Рико дышал ему в шею. И гладил. Безостановочно. Не отрывал рук от его кожи, скользил, медленно, быстро, сжимая, стискивая, заглаживая, и не мог остановиться, будто в каком-то подобии транса.

– Рико…

Он охрип. Голос срывался. Перед глазами все плыло. Рико владел им сейчас и был куда большим хозяином его тела, нежели он сам.

Напарник отозвался тихим, утробным звуком. Успокаивающим. Обещающим. «Я

все дам тебе». «Все что тебе нужно». «Я весь твой». «Все что я могу дать, я дам тебе».

У Ковальски стиснуло горло. Это искреннее и чрезмерно щедрое обещание заставило его немного очнуться. Он чувствовал, что Рико не контролирует себя. Не потому, что не может — не хочет. Ему надо было приникнуть и отдать как можно больше – и это было для него важнее, чем получить. А Ковальски очень хорошо знал, что это такое…

– Рико, – позвал он. Тот вопросительно взрыкнул. – Мне надо поговорить с тобой.

Подрывник послушно приподнялся на локте. Заглянул в его лицо. С ожиданием и… страхом. Он все еще ждал, что может услышать: «Ну все, довольно». Ковальски и это понимал. Очень хорошо понимал. И эту его торопливость, и желание вывернуться наизнанку — тоже понимал прекрасно.

– Рико, – позвал он. – Все хорошо. Это,- то, что есть, – никуда не исчезнет. Это уже есть. Понимаешь?

Подрывник вдруг горько скривил губы. Погладил его по щеке.

«Это есть, пока ты хочешь».

– Я всегда буду хотеть. Ты же меня знаешь. Я не меняю коней на переправе.

Рико взял его руку в свою — здоровенную, грубую лапищу — и осторожно сжал свои подрагивающие от напряжения пальцы, перебирая ими, пытаясь держать так, чтобы Ковальски было удобно. Он сжал сначала кончики чужих пальцев, потом несмело забрал в ладонь больше, насторожено следя, до какого предела он может простирать свое нахальство. Лейтенант стиснул его руку сам, крепко, надежно, так, чтобы подавить чужую дрожь. Он хорошо знал, что значит и этот жест.

«Ты не уйдешь?».

– Я не уйду.

Рико пригнул голову и осторожно коснулся губами его шеи. Нашел языком бьющуюся жилку, облизал ее. Потерся щекой. Добрался кончиками пальцев до выемки между острыми ключицами и скользяще погладил чужое горло.

«Это сейчас. Когда тебе это нужно. А что дальше?».

– Я об этом и хочу поговорить. Послушай. Да, сейчас это нужно нам обоим. Но каждый думает — не может не думать — о том, что случится после. Что потом, когда отогреешься, когда сможешь распрямиться, посмотреть вокруг? Когда залечишь дыру в груди, когда перестанет быть так больно, когда начнешь искать чего-то лучшего…

Рико кивнул. Он как раз это имел в виду.

– Не будет ничего лучшего, – тихо произнес Ковальски. – Не будет ничего лучше тебя. Никто не будет лучше тебя. Никто не сможет быть. Никто не сделал — и уже вряд ли сможет — сделать для меня больше, чем ты. Если мерить все такой меркантильной категорией, как объем всего, что другой может тебе дать. Никто не сможет, понимаешь?

Рико посмотрел на него все с тем же горьким чувством. Постучал себя по лбу, тряхнул головой.

«Я-то ладно. Я не найду, потому что я – такой. Но ты ведь нормальный».

– Мне не нужен кто-то тоже нормальный, Рико. Не в нормальности дело. Я хочу быть уверен в том, кто будет со мной. Ты хочешь быть уверен в том, кто будет с тобой. Мы оба этого хотим. Что бы ни случилось в дальнейшем, оно не может быть больше, чем то, что было сегодня.

Рико недоверчиво поднял брови.

«Правда?»

Ковальски ему кивнул. Конечно, правда.

Сильное, передавливающее легкие объятие подрывника причинили ему настоящую боль – пожалуй, кого-то более мелкого и хрупкого он мог бы и повредить ненароком. Но сейчас Ковальски и это было приятно. Рико не уйдет. Он никогда не захочет уходить. Он только боится, что уйти могут от него. Он долго еще будет бояться этого. Они оба будут.

Рико выпустил его, но немедленно же сунул голову ему под руку и потерся щекой снова. И благодарно замурлыкал, когда его погладили. Ковальски и этот жест перевел без усилий.

«Спасибо».

Океан был так близко, что казалось, омывает саму стену. Ковальски слышал его через каменную кладку — темный, холодный, дышащий, колышущийся, хранящий на дне тайны, свои и чужие. «Море — тот же молитвенник», – всплыло в голове. Кто это сказал? Сартр, кажется. Но он сказал это по конкретному поводу, потому что море в той сцене было таким же поводом благодарить Бога, каким был и молитвенник в руках проходящего мимо пресвитера. Но чем-то эти слова его тогда зацепили, раз запомнил. Море глубоко дышало у него над ухом, неутомимое, ворчащее, как Рико, отдающее горечью и взявшееся от старости темной-темной зеленью. Где-то далеко было слышно сигналы судов. Темнело наверняка рано, а по утрам этот домишко закутывал плотной ватой туман. И эти непрекращающиеся снегопады, нельзя о них забывать — наверняка они отгорожены от мира огромным белоснежным хребтом без единого перевала... Странно, он не видел снега уже так долго, что почти перестал в него верить. Сложно было верить в снег здесь. Весь его мир стал маленьким, состоящим из всего нескольких предметов. Вороха одеял, всегда горящего камина, ведра с водой. И Рико.