Шум бури
Шрифт:
У канцелярии народу становилось всё больше и больше. Кавдин с товарищами глядел на людей из окна тюрьмы, но к ним никто близко не подходил, все смотрели в сторону дверей канцелярии, ожидая появления пристава. Что же будет? Что скажет пристав? Эти вопросы засели у всех в головах. Люди были мрачны.
Пристав, наконец, вышел и с крыльца канцелярии начал говорить:
– Жители Овражного, вы сотворили такое мерзкое деяние, какое до вас в Осетии совершить никому не удалось, и это вам так просто не сойдёт. Царь на то и царь, да минуют его болезни, что такие дела не прощает. С вами так разговаривать нельзя,
Никто из людей не поднял голову кверху, все с мрачным видом глядели на землю, опираясь на свои палки.
Из толпы народа послышался голос Дзека:
– Мы знаем, кто у нас что делает, но и вы, несомненно, это хорошо знаете, и что надо делать, то и делайте сами.
– Из нас никто не сдаст грабителей, потому что мы боимся кровной мести, - выкрикнул со своего места Дрис и умолк.
– Если вы боитесь кровной мести, тогда проведём тайное голосование. Заходите по одному, и пусть каждый скажет, кого он считает грабителем. Потом посмотрим и кого надо, тех и будем считать преступниками, - сказал пристав и прошмыгнул внутрь.
Стражники встали у двери и впускали в канцелярию людей по одному. Через какое-то время изнутри послышался громкий крик пристава:
– Что, ни одного у вас нет? Вы издеваетесь надо мной!
После этих слов живший на краю села Быдзеу вышел из канцелярии красный и опять встал с мрачным видом у края забора.
– Что случилось, Быдзеу, зачем он на тебя кричал?
– спросил его бедняк Адза.
– Откуда мне знать, кто тут у нас грабители. Я сказал, что один раз Дзека из своего магазина украл восемь фунтов пшеницы и кроме него других грабителей я не знаю. А он набросился на меня, словно волк, и даже не помню каким образом я сумел вырваться оттуда.
– Это что за дело, непонятно. Зачем спрашивают таких, как мы, бедняков, они же всё равно к нам не прислушаются, - сказал Адза и почесал затылок. Тут к нему обратился стражник:
– Заходи!
Глава седьмая
Солнце ещё стояло на ложном закатном столбе, протянув свои верёвки к реке, и, посмеиваясь, смотрело на грустную землю, и в первую очередь на Овражное.
Из-за угла улицы на большой чёрной лошади показался пристав с взъерошенными усами. За ним с завязанными руками шли двенадцать мужчин. Лязг арестантских кандалов наводил страх на собак, и они все вместе громко лаяли. За арестованными по улице следовали с плачем и причитаниями их домочадцы. Малые дети смотрели на кандалы своих отцов со страхом, с широко раскрытыми глазами.
Колонна медленно свернула с улицы и прошла к ущелью реки. Семьи арестованных смотрели с откоса вниз. Если кто-нибудь из арестантов оглядывался, тогда стражник толкал его плетью.
Маленький сын Дзабо, засмотревшись, сорвался с края обрыва и разбился насмерть, упав на каменистый берег. Люди по тревоге бросились к мальчику. Стражники, увидев бегущих к ним людей, перепугались и разделились на две группы: одна продолжала гнать арестантов, другая пыталась остановить людей. Люди столпились под горой, прижавшись друг к другу, но мать мальчика, царапая себе щёки, собирала в охапку лоскутки разорванной одежды ребёнка и прижимала их к груди.
Пусть кровь прольётся дождём
Над тобою, бессердечная мать,
На которую обрушились
Два бедствия
В вечерние сумерки.
Плачьте, хорошие люди,
Что мы ещё в состоянии делать.
Ой, чтоб моё сердце разорвалось,
Мой маленький луч солнца, малыш Бола.
Плачьте, хорошие люди,
Не придут к вам больше дни веселья,
Плачьте над маленьким Бола, -
Он уже не будет играть на улицах села,
И кровь отца не возьмёт.
Его отец с чёрными кандалами
Уходит в чёрную Сибирь.
Плачьте, хорошие люди,
Наша жизнь заслуживает рыданий.
Что у нас еще осталось
Кроме чёрных слез.
Пронзительный плач людей оглашал берега реки, и шум разносился эхом до дальних ущелий. Солнце село, как наседка, на белых горах, и с неба падали крупные капли дождя на Овражное. Люди положили тело мальчика на бурку и понесли в село.
Вечер становился темнее и темнее. Скот возвращался из пастбищ в село. Но из Овражного не доносился, как прежде, шум песен. Старики тоже не сидели на ныхасе, рассказывая о подвигах нартов.
Дзека, Дрис и другие собрались в доме Асджери, и пировали, радуясь тому, что дела их стали складываться удачно. Сияя от счастья, вручали друг другу почётные бокалы.
Плач людей в траурном доме не прекращался до полуночи. Горестней других плакали те женщины, чьи мужья были сосланы в Сибирь. Из леса неожиданно послышался звук выстрела, но что это было, никто не понял.
* * *
Лязг кандалов в безлунной ночи раздражал усталую природу.
Стражники не спускали глаз с арестантов, неотступно кружа вокруг них. Если кто из арестованных отходил в сторону, то всё равно убежать не мог, его тут же обнаруживали стражники по звону кандалов.
Они шли по дороге, но до места было ещё далеко. Тёмная ночь и безмолвные овраги, скалы и лес наполняли души стражников жгучим страхом. Из уст пристава не вылетало ни одно слово, да и от стражников он уже ничем не отличался, - от небольшого порыва ветра у него от страха душа уходила в пятки. Про себя он думал: "Если вдруг появится Царай, то что мы будем делать".
Арестанты все молчали, разговаривать не разрешалось. Шли в полном молчании, тоскливо, глядя на землю. Им мерещились сибирские морозы, их детишки и Овражное. Они брели с безрадостным сердцем: длинная тяжкая дорога, сибирская зима, стальные кандалы и безлунная ночь. Всех мучил вопрос, и этот вопрос не выходил у них из головы:
"За что, почему, что мы сделали?"
Глава восьмая
В поздний час в центре села раздался крик Дзека:
– Тревога, тревога, я разорён! Меня обокрали, тревога!
Люди, и пребывающие в трауре, и остальные высыпали из своих домов по поднятой тревоге и стали собираться у дверей магазина Дзека. Тот с испуганным видом стоял на крыльце, указывая рукой людям на край села, затем из уст случайно сорвалось:
– Живее, убегают в лес!..
Люди спокойно стояли и ничего не говорили. Гавди и Асджери с горящими, как факелы, глазами старались воодушевить людей на преследование, но напрасно - никто их не слушал.