Сибиряки
Шрифт:
Еще несколько дней спустя Воробьев обрадовал своего стажера.
— Толк будет, Ваня Иванов. Каши только ешь больше.
Но про себя подумал: «Задал же ты мне, Наум Бардымович, задачу: и Рублева догони, и этого пестуна выучи. Ни тебе ростику, ни силенки… Мм… да-а!»
Когда они выехали на Лену, Воробьев приказал Ване остановиться. Ваня плавно затормозил на льду машину, недоуменно посмотрел на учителя.
— Вот что, Ваня Иванов. Вывертывай-ка, мил человек, карманы.
Ваня, не понимая, чего хочет от него Воробьев, стал покорно освобождать карманы.
— Все,
— Зачем, Семен Петрович?
— Значит, надо.
Наконец все карманы были вывернуты наизнанку, и на сидении рядом с Ваней выросла куча всяких вещиц и деталей. Воробьев стал разбирать их. Тут были и папиросы «Казбек», и винтики, и ключи, и обрывки проводов, и тряпки, и пластинки целлулоида и плексигласа, вероятно, для мундштука…
— Что это?
— Болт кардана, Семен Петрович.
— Знаю. Откуда взял?
Разрумяненный на холоду, Ваня покраснел еще больше.
— Ну?!
— У слесарей, Семен Петрович.
— Зачем?
— А как же, Семен Петрович, все хорошие шофера…
— Зачем взял, говорю? Что они, сами тебе дали?
Ваня помрачнел.
— Знаешь, как это называется?.. А это что?
— Папиросы, Семен Петрович…
— Вот что, Ваня Иванов, весь этот крепеж и прочее сдашь механику гаража. Так и скажешь: стащил у слесарей, а теперь возвращаю. Понял?
— Понял, Семен Петрович.
Голос у Вани дрогнул. Он готов был разреветься от обиды и конфуза: ведь как хотелось быть похожим на настоящего шофера и тоже иметь при себе нужные в пути детали. Разве он виноват, что ему еще не дают их со склада!
— Семен Петрович, я ведь не крал их… мне это ребята дали… товарищи…
— Дали, говоришь? Вот ты им тоже скажи, чтобы не давали. Не ты, так они, значит, украли из комплектовки, понял?
— Семен Петрович…
— А это, Ваня Иванов, — сурово продолжал Воробьев, не обращая внимания на выступившие на Ваниных глазах слезы, — это все долой: и табак, и мундштук, и спички…
И Воробьев выбросил их в окно кабины.
Ваня молча наблюдал за тем, как полетели в снег скомканная коробка «Казбека», спички, плексигласовые пластинки.
— А ну-ка сними шапку, — приказал Воробьев, когда на сиденье остались лежать только платок, мелкие деньги да болтики.
Ваня снял. Светлые, как лен, волосы его заметно отросли, и над крутым лбом появился маленький чубчик.
— Это тоже долой, Ваня Иванов, — пальцем указал Воробьев на льняной чубчик. — Надевай шапку. Придется, парень, тебе двенадцатую заповедь сочинить: не обрастай всякой пакостью, нето и машина твоя обрастет ею.
И, еще раз шмыгнув носом, скомандовал:
— Трогай!
Ваня повел машину. На глазах его, впившихся в бегущее навстречу гладкое полотно ледянки, капельками дрожали слезы. Воробьев, уткнувшись в угол кабины, украдкой наблюдал за стажером.
— Эка тоска-зацепа. Ни тебе музыки какой, ни песни. Умереть можно. Верно говорю?
— Ага.
Ваня сглотнул и заморгал белесыми ресницами: застилавший глаза туман мешал следить за дорогой. Воробьев вздохнул:
— Спеть разве? А ну, Ваня Иванов, начинай нашу шоферскую, то бишь водительскую. Веселей будет.
Ваня помолчал и затем нехотя, негромко затянул тонким мальчишеским
— Эх, гитару бы… А ну, Ваня Иванов, шибче! — И тоже подхватил песню глухо, простуженно:
…А там, за крутым поворотом реки, Где с небом сливаются горы, Теплом и приветом блеснут огоньки И с радостью встретят шофера…В самом конце декабря подул легкий северо-западный ветер.
— Гнилой угол заговорил, — шутили транспортники, — теперь жди гостя!
— А может, помилует? Глянет, сколь снегу да назьму на перекаты навалено, да и пройдет мимо: чего мне тут, морозяке, делать?
Но за шутками чувствовалась тревога. Хотя шивера и были хорошо утеплены навозом и снегом, широкая двухколейная ледянка порядочно оголила лед, а значит, и дала возможность в мороз глубже промерзнуть Лене. Это-то и пугало транспортников: промерзнут до дна перекаты, закупорится вода, прорвет лед — и наледь. И самую большую опасность таил в себе перекат у Заячьей пади. Недаром, чтобы не обнажать его лед, трассу всегда вели далеко в обход, крутым лесистым берегом, и спускали ее на Лену почти на километр ниже переката, перед самым входом в «щеки» Заячьей пади. Мало того, в особо морозные и малоснежные зимы лед над перекатом даже приваливали снежком да соломкой. И лишь в последние годы стали осторожно проводить по льду одноколейную узкую дорогу — только-только пройти машине: шутки с таким дьяволом плохи! Вот почему долго судили-спорили транспортники с надоумившими Позднякова лоцманами провести по перекату обе колеи новой ледянки.
Но время шло, машины вихрем неслись ледяной трассой от Качуга до Жигалово и обратно, сторицей наверстывая упущенное, — и люди как бы забылись.
— Гудит наша ледяночка, братцы!
— Хороша Позднякова дорожка — дух захватывает! Век бы по такой ездить!
— Куда деньги девать будем? Эх, грузов бы больше!
Дни и ночи не смолкает веселый моторный гул, на бешеных скоростях мчатся машины по ледяной Лене, неся Якутии, золотым приискам хлеб, технику, радость. Гуди, ледяночка, гуди, родная, торопись отдать все свое добро людям!
Житов продолжал «гулять» с Нюськой. Так и домой написал: «гуляю». Перечитал письмо, улыбнулся, но исправлять не стал. Вернется в отпуск домой, еще и не такими словечками удивит своих щепетильных родителей-педагогов: «Повешал», «А ну ее!», «Батя». Хотел Нюську научить правильно говорить, а заговорил сам по-нюськиному. И ведь здорово получается: ему нравится Нюськина простота, а ей — его обходительность и ученость. Разве не здорово? Вот и мать говорила: «Жена и муж должны дополнять друг друга». А знала бы она, что ее сын в тридцатиградусные морозы в одной стежонке да еще нараспашку по Качугу расхаживает — в обморок бы упала! Теплые рукавицы только два раза и надевал… Осибирячился ты, Евгений!