Сигрид Унсет. Королева слова

Слапгард Сигрун

«Пришел к своим, и свои Его не приняли»^{54} — библейская цитата, которую Святой Бенедикт взялся опровергнуть, оказывая всем безграничное гостеприимство. Сигрид Унсет позволила монахиням окружить себя заботой, наслаждалась видом на Абруцци, простой постной едой и красным вином по вечерам, смотрела на толпы паломников, собиравшихся с окрестных горных деревень на мессу. Как и пятнадцать лет назад, она отмечала особое отношение итальянцев к Мадонне. Очевидно, самое сильное впечатление на них производило то, что младенец, только появившийся на свет, действительно был Богом. После длительного пребывания в Монте-Кассино было приятно снова вернуться в Рим. Андерс изучал устройство трамвайных линий, а сама она посещала различные церкви, чтобы молиться и изучать изображения Мадонны.

Когда началась сильнейшая жара, они снова отправились на север. Прошло три месяца. Сигрид Унсет вернулась домой. Там все было в порядке, только на письменном столе ее ждала груда писем и предложений работы. Она вернулась к детям, которые после ее долгого отсутствия льнули к ней, как никогда раньше. Особенно Ханс боролся за ее внимание. Маленький мальчик, которому скоро должно было исполниться

шесть лет, старался не слишком жаловаться на пребывание у сестер в Хамаре, хотя и полагал, что они были очень суровыми. А домработницы в Бьеркебеке рассказывали, что как-то маленький Ханс попросился в церковь, но когда они взяли его на обычное богослужение, мальчик был разочарован. Ему показалось, что священник говорит слишком много. История так понравилась писательнице, что она включила ее в свой доклад о культе Девы Марии. Она рассказала о мальчике-католике шести лет, которому в течение двух месяцев пришлось пропускать католические мессы, поскольку его мать находилась за границей, а ближайшая церковь была в соседнем городе. Няня пожалела его и взяла на службу в лютеранскую церковь: «„Священник все время читал проповедь, так что мне ни секунды не удалось помолиться Богу“, — жаловался мальчуган <…>. А потом, каждый раз, как они с матерью проходили мимо церкви, спрашивал: „Мама, что это за церковь? Там идут службы или только проповеди?“» [412] Возможно, ей показалось, что три месяца вдали от сына — довольно долгий срок, раз в своем пропагандистском выступлении она сократила его до двух. Но Сигрид Унсет указала еще раз на важный для нее самой и для ее взглядов на идеальную церковь аспект: католическая церковь дает возможность человеку проявить свою религиозность более активно, нежели лютеранская.

412

Undset 2006: Essays og artikler, bind 2, s. 301.

Унсет пришлось срочно восстанавливать домашнюю дисциплину. Детям не позволялось беспокоить ее до ужина, до этого следовало обращаться к домработницам. Когда она спускалась к трапезе, она требовала дисциплины и за столом. Но после ужина она с удовольствием проводила время с детьми, часто с вязанием в руках. Тогда она читала, или пересказывала сказки, или же доставала со своих богатых книжных полок классическую детскую литературу. Ханс любил такие вечера. Андерс же был мастером выдумывать предлоги, чтобы сбежать и присоединиться к товарищам по играм. Ханс с удовольствием ездил с ней на мессы в Хамар, охотно вставал в шесть утра, чтобы успеть на утренний поезд, ведь тогда он мог пообщаться с мамой целых два с половиной часа, пока шел поезд. Сын крепко держал ее за руку и рьяно преклонял колена у алтаря рядом с ней. Иногда Ханс превосходил сам себя в полной фантазии молитве, возможно, от радости побыть рядом с матерью. Как-то она сделала ему выговор, призвала его не играть с Богом, когда он молится: «Ханс посмотрел на меня очень серьезно, вздохнул и говорит: „Ой, ведь у него, наверное, и вправду совсем нет времени на игры — сейчас я поскорее закончу молитву, чтобы больше его не тревожить“» [413] .

413

Brev til Helena Nyblom, 7.11.1925, NBO 742.

Как-то раз Ханс поехал с матерью в столицу. Представилась редкая возможность навестить отца в его мастерской, которая теперь находилась на улице Габельс-гате. Они настолько редко встречались, что Ханс не узнал Сварстада. Мать достаточно сурово тянула его за собой вверх по лестнице, и у него возникло предчувствие, что сейчас произойдет что-то неприятное. Но Ханс увидел только мужчину в белом халате, писавшего «ню» и ругавшегося с матерью.

— Все обнаженное гадость! — сурово сказал маленький мальчик незнакомому мужчине в халате.

Визит был коротким, и, когда они с матерью вышли на лестницу, мальчик спросил, почему они пошли к зубному врачу вместо того, чтобы навестить папу, как собирались.

— Этот идиот в халате и есть твой отец, — ответила Сигрид Унсет.

Об этом эпизоде Ханс позже расскажет своим сводным сестрам [414] .

Мать была занята важными вещами, у нее не было времени. С тех пор как она переехала в Лиллехаммер шесть лет назад, она боролась за то, чтобы празднованию Дня Святого Улава вернули его изначальное содержание: жизнеописание святого в разных форматах Сигрид Унсет излагала почти что ежегодно. Но нашлись и другие сторонники празднования этого дня, хотя скорее в качестве нападок на саму Сигрид Унсет. Под заголовком «День Святого Улава — 1925» вышла статья профессора Карла Волла, в которой он осуждает «тенденцию к католицизации» как одну из причин желания возобновить празднование этого дня. Он выступает за евангелистское празднование и утверждает, что норвежское христианство никогда не было римско-католическим или «папским», а всегда испытывало на себе влияние греко-российского православия из-за давних торговых связей с югом и востоком [415] . Несколько дней спустя Сигрид Унсет ответила на статью: она извинялась, что не знает греческого и поэтому не смогла обнаружить какого-либо языкового влияния греческого на древненорвежский: «Но многих наверняка интересует сей факт, не могли бы Вы, господин профессор, рассказать немного подробнее об этом». После этой колкости она продолжила: «Должно быть, Харальд Суровый Правитель ориентировался на восток во время своих конфликтов с архиепископом Бременским? Было бы интересно доказать, что норвежские священники в раннем Средневековье были неплохо знакомы с греческим языком. <…> Утверждение г-на профессора Волла о том, что Норвегия никогда не была папской или римско-католической страной, по моему мнению, тоже удивительно». Она также попросила предоставить источники и заявила, что протестантская версия

истории одна из самых пристрастных среди всех существующих. Хотя она не хотела осуждать всех лютеранских священников, она утверждала, что «священники последнего столетия <…> были корыстолюбивыми, склочными людьми и не имели ни малейшего понятия о жизни простого народа, которому должны были служить» [416] .

414

Brit Josephson.

415

Hamar Stiftstidende, 25.7.1925.

416

Hamar Stiftstidende, 31.7.1925.

Профессор так и не ответил прямо, но позже в газете «Кристели Укеблад»^{55} появилась неподписанная статья, в которой приводилось два источника, указывающих на контакты между норвежской средневековой церковью и Византией. Тогда в газете «Хамар Стифтсиденде» вышла новая статья Сигрид Унсет, которая отрицала оба источника: один был туманным и не выдерживал критики, а второй — «Книгу об исландцах» Ари Мудрого — она знала очень хорошо и могла утверждать, что этот источник уж никак не поддерживает теорию Волла. В этой полемике она показала себя как воин, который готов поднять меч за свою религию и за своего Улава.

Это лето прошло под знаком Улава. По мнению Сигрид Унсет, впервые День Святого Улава был отпразднован так, как должно: католичка славила главного святого Норвегии. Свои письма к Поске она иногда подписывала «С. Улава Унсет», в них она обсуждала сюжет будущего большого романа. Если ее новая встреча с Римом была пронизана чувством раскаяния, то мысленное возвращение в места ее детства было совсем другим — летние дни, проведенные в Витстене и Дрёбаке, засияли новым светом, когда она поселила Улава, сына Аудуна, в бухте Эммерстад. Его хутор Хествикен находился на берегу моря к югу от Витстена. Среди этих гладких прибрежных скал, что Унсет так любила в детстве, она играла с тем, кому позже даст имя Улав и назовет своей первой любовью [417] . Писательница полностью погрузилась в работу над «Улавом». Она отправила его в Лондон, что дало ей повод более тщательно изучить жизнь в Англии, и особенно в Лондоне, в то время. Книга захватила ее. Не успела она подвести черту под первым томом, как уже углубилась во второй.

417

Elleve ar, s. 220.

В конце осени 1925 года на витринах книжных магазинов появились два первых тома «Улава, сына Аудуна из Хествикена». Люди жаждали приобрести новинку известного автора нашумевшей «Кристин, дочери Лавранса». В первый же день в магазины отправили 20 000 экземпляров книги. Сигрид Унсет уже отослала один экземпляр своему хорошему другу и советчику Фредрику Поске; наверное, он лучше всех знал, как она использовала атмосферу Средневековья, чтобы показать самую суть жизненной борьбы; как она не только стремилась к исторической достоверности, но и хотела обнажить основы человеческого бытия. На этот раз ей удалось взволновать историка и литератора, как никогда раньше. «Я упомяну только одно: Улав в недостроенной церкви, перед распятием. Я и не думаю „стыдиться“, я плакал, безмолвно, в полном одиночестве. Абсолютно все исчезло, все, кроме одной-единственной правды. Я думаю, ты поняла христианство еще глубже, чем в „Кристин“. Так оно и есть. Все это правда. И любой мог бы стать героем собственного романа. Как это и бывает со всеми нами в действительности» [418] .

418

Brev fra Paasche, 18.11.1925, NBO, 348.

И в этот раз рецензенты расточали похвалы: Сигрид Унсет возвышается над всеми, подобно королеве, она поэт среди историков, она одержала еще одну победу. Когда у Ибсена должна была выйти новая книга, люди приходили в книжные магазины и с нетерпением спрашивали: «Книга вышла?» Так же было и с Унсет. Кристиан Эльстер писал: «Слог ее полон жизни, он заключает в себе все ее страдания и все ее счастье — страхи, чувство одиночества и тоски по жизни, боль и неудачи» [419] . «С тех пор как я прочел „Дикую утку“, ничто не трогало меня так, как „Улав, сын Аудуна“», — писал директор школы Эфтестёль. «Она прославляет фактически только одно: Человека», — писал Рольф Тесен. «Она ведет нас по гористому ландшафту, но мы не должны забывать, что на этой земле множество вершин, купающихся в солнце и обдуваемых ветрами». «Сигрид Унсет ставит множество зеркал друг напротив друга. Мы сидим перед ними, а наш взгляд скользит от одного вглубь другого» [420] .

419

Nationen, 21.11.1925.

420

OJS i Adresseavisen.

Однако Хельге Крог из газеты «Дагбладет» был далеко не в восторге: «Обстоятельность повествования иногда просто убийственна». Крог пишет, что вся история похожа на «дом, огромный, но с окнами на северную сторону. В комнаты никогда не попадает свет, <…> пыль в гостиной никогда не кружится в лучах солнца, но оседает толстым серым слоем на старой мебели и замшелых душах». Он также видел родство между Унсет и Улавом: «Улав — дух от ее духа, душа от ее души, <…> обоим недостает чувства юмора, улыбки. Нет бодрости, радости, легкости духа. Поэтому они оба кажутся такими серыми, поэтому и роман стал таким серым» [421] .

421

Dagbladet, 20.11.1925.