Синее на желтом

Фейгин Эммануил Абрамович

Неуклюже, конечно, и довольно наивно — в жизни, милый мой Олег, все не так прямолинейно и однозначно, как в твоей драме. Но что за беда! Писателем ты, пожалуй, не станешь. И не нужно. А юристом, наверное, станешь хорошим. И слава богу! Ну а что это? А, это уже сам шеф, сам прокурор.

«АНДРЕЙ ТРОФИМОВИЧ: Вашего сына арестовали по моему распоряжению. И вы зря обвиняете в этом свою невестку». «ЛИДИЯ КОНДРАТЬЕВНА: Она! Она, Ирка проклятая, виновата. Это она довела моего Вадима до тюрьмы».

Жаль, мало прокурора. Интересно все-таки, что он еще скажет матери этого угодившего за решетку Вадима. А это еще о прокуроре.

«АЛЕКСЕЙ: Я ему говорю: Андрей Трофимович, дело я

считаю законченным — преступление доказано. А он мне: «Закончено? А до причины не добрались. Вот покажите, в чем причина преступления, тогда оно и будет закончено». «НИКОЛАЙ (мягко улыбаясь): Да, это слабость нашего шефа. И меня она тоже не приводит в восхищение — у нас ведь не исследовательский институт. Впрочем, в той или иной мере мы все этой слабостью страдаем. Мы всегда во всех случаях ищем причину и когда находим ее — радуемся, будто она все объясняет и, главное, все оправдывает. Найдя причину, мы тут же успокаиваемся, свято веря, что раз известна причина, то все остальное не только ясно и понятно, но и безусловно правильно и даже необходимо. И делаем при этом вид, будто не знаем, — а это азы философии, — что «причинность отнюдь не тождественна необходимости. Сказать про какой-то поступок, что он был причинно обусловлен, — еще не значит доказать, что он был необходим».

Что ж — мысль, безусловно, верная. И я, Медведев, могу под ней расписаться. Только вот неясно, как у этого Николая насчет необходимости и справедливости — тождественны ли они? Это надо подсказать Олегу — пусть подработает. Непонятно также, как это сыграет актер. Эти самые кавычки. Но хороший актер все, конечно, может сыграть: и запятые, и кавычки, и точки… Вот тут-то я и должен поставить на секунду точку. Не пишется мне сегодня, вернее о том, что задумано, не пишется. А собирался я написать сегодня об Угарове — такой чисто фантастический кусок. О том, например, что Угаров думает наедине с самим собой, о том, какие сны ему снятся, о чем он по ночам разговаривает с женой, и даже о том, что и как у него болит (Угаров, хотя он и пенсионер, никогда не говорит со мной о своих болезнях). Ничего точного и даже приблизительного я, разумеется, об этом не знаю — попробуй узнай такое от самого Угарова, — а предположения… Как я уже сказал — то была бы чистая фантастика и очень хорошо, что Олег помешал мне написать такой кусок. В этой моей тетради он совершенно не нужен. И я на сегодня захлопываю ее. Не буду сегодня работать.

* * *

Ну, а поскольку я решил в тот день не работать, то мне захотелось пообщаться с семьей. Шума захотелось. Я не люблю тишины в квартире, когда не работаю.

В столовой сидела с книгой в руках жена. Но я голову даю наотрез, что она ее не читала и не читает — лицо у нее усталое, сердитое, ей, конечно, не до книги. Это она, несомненно, на меня сердится — на кого же еще!

— Где дети?

— Там, где нужно.

— А точнее можно?

— Можно и точнее. У Димы фехтование, а потом английский, Вовка в кино, а Юленька играет во дворе в классы.

— Зуб у тебя еще болит?

— Болит.

— Да сходи ты, наконец, к врачу. Зачем ты мучаешься?

— Зачем я мучаюсь? А кто знает, зачем я мучаюсь, — многозначительно сказала жена.

Я игнорирую эту многозначительность.

— Выдерут тебе больной зуб, и все пройдет, вот увидишь.

— Господи! — простонала жена. — Разве можно так не любить людей!

Это она тоже обо мне. Бедняжка убеждена, что, разлюбив ее, я одновременно разлюбил все человечество. Переубедить ее, наверное, невозможно, а успокоить попробую. И я говорю:

— Твой братец…

—

Не смей говорить о моем брате.

— А я ничего плохого… Наоборот… мне кажется, он делает успехи, мне кажется, что он что-то интересное написал. Во всяком случае по мысли интересное. — Все это я говорю не в угоду жене, а совершенно искренне, потому что люблю Олега. Но жене сейчас во всем, что я говорю и делаю, чудится подвох. Она сейчас не верит ни одному моему слову.

— Врешь! Все врешь! Ты не веришь в Олега, я знаю. Ты вообразил себя великим писателем и всех нас презираешь. Мы для тебя даже не единицы, а только нули, нули.

Я заткнул пальцами уши и ретировался в кабинет. Но это не помогло, — так пронзительно она кричала, моя жена.

…Даже не единицы, а нули… Одним словом: спички-палочки.

Спички-палочки! Прошло уже много времени с той поры, когда я впервые услышал эти слова от Угарова, и я почему-то думал, что больше никогда их от него уже не услышу. А вот услышал. Сказал мне он их снова после той, так огорчившей его, неудачи с докладом о бое за хутор Ясногорский. Как он радовался, как вдохновился, готовясь к тому докладу. И не удивительно — бой за хутор Ясногорский Угаров считал чуть ли не лучшим своим делом.

Уже не помню, а скорее не знаю, по чьей инициативе — преподавателей очень уважаемого в нашем городе высшего военного училища или совета ветеранов — состоялось это совместное обсуждение угаровского доклада (и не только угаровского — совет ветеранов выставил еще пять докладчиков). На самом обсуждении я не был — меня услали в срочную командировку, но зато я посильно помог Угарову в подготовке — доклад он дал на переписку нашей редакционной машинистке и перед этим попросил меня: «Ты прочитай, Медведев. И если нужно там чего… ну слог подправить, так ты подправь». И я подправил. Затем ему понадобилась хорошая бумага для схем. Я достал ему в нашей типографии такую бумагу. Схемы были здорово сделаны. И я сказал об этом Угарову. Он заулыбался: «Как видишь, Медведев, и мы чему-то учены». Капитан — преподаватель училища, выделенный в качестве оппонента Угарову, в свою очередь одобрил эти схемы, чем безмерно обрадовал Угарова, потому что ему очень нравился этот двадцативосьмилетний офицер: «Будь у меня, кроме Аннушки, еще и сын, я бы его обязательно в это училище определил. У таких преподавателей только и учиться. Это, я тебе доложу, — культура. Нам с тобой, дорогой Медведев, и не снилось такое».

Видимо, Угарову до обсуждения довелось еще несколько раз встретиться со своим оппонентом, потому что восхищение его капитаном все росло и росло. И вот десятиминутное выступление капитана, и всем этим угаровским восторгам пришел конец.

— Я так думаю, Медведев, что он плохой человек, этот капитан. Бессердечный. Я ж ему не враг — а он из меня живую душу вынул. Начал он, правда, неплохо — заслуги мои отметил, и что, мол, вообще преклоняется перед героями Отечественной войны. Ну а как подошел к разбору моего боя, так сразу показал, что ничего он не преклоняется. А даже наоборот.

— Побойтесь бога, Николай Петрович, нельзя же так за критику, — сказал я.

— А бога нет, Медведев. Разве ты не видишь, что нету никакого бога, раз такие, как этот капитан, замахиваются. По моим, говорит, расчетам, а это заметь, Медведев, даже не его расчеты — у них там все машины электронные рассчитывают — ЭВМ называются. Но он все-таки говорит, этот капитан, «по моим, — говорит, — расчетам, ваша часть, товарищ подполковник, понесла в бою за хутор Ясногорский неоправданно большие потери». Это он мне, понимаешь, Медведев, мне, фронтовику, говорит.