Синее на желтом

Фейгин Эммануил Абрамович

— Благодарю, — сказал я. — Благодарю, — повторил я. — А он… очень страдал?

— Ужасно. От физической боли страдал — не от страха. Страха у него не было. Это я вам правду говорю, это я бы увидела — смерти он не боялся. Верите?

— Верю, — сказал я.

— Папа, конечно, и там на фронте тоже не боялся ее, — сказала Аннушка.

— Еще бы! — воскликнул я. — Кто-кто, а подполковник Угаров, — вот тут бы мне и остановиться. Ведь все это было чистой правдой. Кто-кто, а Угаров… Только случилось то, что обычно случалось, стоило лишь Угарову, в любой форме, даже самой скромной, проявить ко мне свое доброе отношение, стоило ему лишь что-то мое чуть-чуть похвалить и возвысить, как меня тут же заносило. И сейчас занесло. И еще как занесло. И я сказал:

— Да он, чтобы вы знали, был с ней

на ты. Это я вам точно говорю — на ты. И они иной раз на пару такие штучки выкидывали, такие…

О боже, как она на меня посмотрела.

Мне не хочется фиксировать на бумаге все, что заключалось в этом взгляде (когда у человека горе, ему можно многое простить. Многое? А может все? Не знаю. Знаю только, что надо прощать). Скажу лишь, что взглядом этим Аннушка отвергла, отмела все слова, которые я только что сказал об ее отце. Не понравились они ей чем-то — вряд ли она постигла их истинный смысл, — вот она их и отмела. А мне сказала холодно и, думается, не без высокомерия:

— Вот не думала… Оказывается, вы обижены на моего папу.

Я понимаю, они не могли не задеть, не могли не насторожить и встревожить ее, мои слова — и все же было бы лучше, и вежливее было бы, и справедливее, задай мне Аннушка законный вопрос: «Скажите, Медведев, папа мой вас ничем не обидел?». А она… Но нет, если уж о справедливости вспомнил, то и будь справедливым: это для тебя, Медведев, было бы лучше, а не для нее. Не могла, не могла Аннушка задать мне такой вопрос, он даже и возникнуть не мог у нее, этот вопрос, потому что ее добрый, самый добрый, самый справедливый на свете папа не мог обидеть своего товарища. Товарищей он никогда не обижал, ну, а врагов — врагов он, понятно, не просто обижал, а бил беспощадно и истреблял беспощадно. И пусть враги обижаются на Аннушкиного справедливого папу, пусть обижаются, на то они и враги, а вот, если товарищ затаил на него обиду, то это значит, что он плохой, неверный товарищ.

Я понимаю — по-другому Аннушка сейчас не может обо мне думать, и все же… И все же она могла обойтись без этого утвердительного, безапелляционного, а потому высокомерного тона, ведь в такие моменты у отцовского гроба сироте больше подобает смирение, нежели гордыня. Подобает? А кто это сказал? И для кого это закон? И для чего мне ее смирение? Скорее мне самому нужно смирять свою гордыню, очень уже победно она одолевает меня. Одолевает. Иначе не объяснишь, как мог возникнуть такой разговор с Аннушкой. Ну, зачем я это ей сказал? И что я вообще от нее хочу? Почему она, любящая своего отца, свято верящая в его бесстрашие, должна вдруг засомневаться в этом самом его бесстрашии? Спроси она у меня, — боялся ли ее отец там, на фронте, смерти, — и это уже сомнение, это уже конец вере. Так почему же, почему она должна была меня об этом спрашивать? Неужели только потому, что видела, как он мучился и страдал, умирая? Но мучения и страдания не однозначны страху. Угарова страдающего, подвластного боли я могу себе представить, но Угарова во власти страха, Угарова, который боится… Нет, такого Угарова я себе представить не смог. И я сдался дочери Угарова, мысленно склонив голову перед ней в знак уважения к ее дочерней верности.

— …Оказывается, вы обижены на моего папу, — холодно и не без высокомерия сказала Аннушка, а я смиренно, даже слишком смиренно — потом, какое-то время спустя мне это не понравилось — сказал:

— Что вы, Аннушка, что вы, милая, какие у меня могут быть обиды на Николая Петровича! Уверяю вас, — все наоборот, я ведь стольким ему обязан, я решительно всем ему обязан, он — я хочу, чтобы вы это знали — он дал мне жизнь. Понимаете — дал жизнь.

Но она уже сомневалась во всех моих словах и потому спросила:

— Дал?

Я подтвердил это кивком головы, но она все же попыталась уточнить:

— Может, вы хотели сказать — спас? Я знаю — там на фронте мой папа не раз спасал товарищей, и товарищи не раз спасали его. Это я знаю.

«Все верно, — подумал я. — Угаров спасал и его спасали. Все это так! И Аннушка, вероятно, много знает о своем отце. Но далеко не все. О том, что произошло в далекое мартовское утро, она, конечно, ничего не знает. О Юре Топоркове ничего не знает. Уж чем-чем, а воспоминаниями о Юрии Топоркове Угаров не стал бы

смущать так тщательно оберегаемую им юную и чистую душу Аннушки. Он не стал. И я не стану, хотя не уверен, хорошо ли это или плохо — сейчас не уверен, а потом… потом разберусь. Не стану я объяснять Аннушке и разницу между «дал жизнь» и «спас жизнь». Да и что я вообще могу сейчас ей объяснить? Что такое жизнь? Это ей сама жизнь о себе говорит и еще скажет. Что такое смерть? А разве я смею утверждать, что знаю я о смерти больше, чем Аннушка? О жизни, возможно, знаю чуть поболее ее просто потому, что прожил уже в три раза больше, а вот о смерти… Если честно говорить, то мы оба только видели ее. Разница, пожалуй, лишь в том, что Аннушка встретилась с ней впервые, а я видел ее не однажды. Но то, что я видел множество смертей, а Аннушка одну, не давало мне, безусловно, никакого преимущества, тут дело не в количестве, а в том, насколько близки были умершие. Правда, я мог возразить, а прежде, года три назад, даже утверждал это, что на войне не раз смотрел в глаза своей смерти. Теперь, когда я больше всего на свете боюсь лжи, всякой лжи, даже самой малой, я этого уже не говорю. Раз я живой, значит, то была НЕ МОЯ смерть, а ЧУЖАЯ.

Нет, ничего я не могу объяснить сейчас Аннушке. Хорошо, что мне повезло и наш разговор вообще прервали — в комнату вошли и бросились почему-то сразу к Аннушке какие-то две толстые женщины в трауре. Наверное, это были родственницы Аннушкиного жениха Вити, потому что он тоже подошел вместе с ними к девушке. Женщины эти были какими-то необъяснимо шумными — их было две, а казалось, что их десять, и они тотчас же оттеснили меня в сторону. Аннушку они, по-видимому, даже испугали — я перехватил предназначенный жениху ее испуганный взгляд, но он улыбнулся ей краешком губ, и она улыбнулась ему краешком губ из-за плеча обнимающей ее женщины, и я вдруг заметил, что не все еще угасло в этом лице. И я подумал — Аннушка еще оживет, похорошеет, а вот Угаров…

Впрочем, это тоже были панихидные мысли — под панихидную музыку они так и лезут и лезут.

Толстые женщины попричитали, поохали и чинно уселись рядком на стульях у стены. И когда они умолкли, я вдруг услышал, что музыка тоже умолкла. Я невольно посмотрел на свои часы — было ровно девять, ни минуты, ни секунды не переработано, в похоронном бюро у нас полный порядок: дисциплина и недремлющая охрана труда. Музыка умолкла, и, значит, официальная панихида окончена, но это для посторонних она окончена, а я вроде не посторонний Угарову, и я остался у его гроба и опять долго — теперь меня никто не торопил, — очень долго, мне казалось целую вечность, целую жизнь смотрел на желтую руку с синей татуировкой, на эту неподвижную и потому, наверное, вдвойне тяжелую руку, которая убила Юру Топоркова и могла, могла и меня убить и вот не убила.

Тбилиси, 1973 г.

Повести

Бульдоги Лапшина

I

В ночь с пятницы на субботу скоропостижно скончался у себя дома главный режиссер городского драматического театра Леонид Семенович Лапшин.

Было около шести утра, когда Михаила Григорьевича Демина, режиссера того же театра, разбудил телефон. Демин снял трубку и хриплым голосом крикнул:

— Да!

Он почему-то всегда, а не только спросонья, начинал телефонный разговор, любой телефонный разговор, — звонил ли он сам, или звонили ему — таким вот отрывистым «да». И вообще, разговаривая по телефону, Демин чаще всего обходился двумя словами — «да» и «нет». Их ему вполне хватало для обычных, а иногда и необычных телефонных переговоров — это были весьма многозначащие да и нет. Весьма. Впрочем, было у Демина еще одно, третье любимое слово: «подумаю». Оно позволяло маневрировать (для самообороны, разумеется) как угодно — умей только им пользоваться. А Демин этому научился.