Синтаксис любви
Шрифт:
Хотя склонностью к стихосложению заведует Эмоция, в данном случае 2-я, стиль поэзии Ахматовой диктовала 1-я Воля. Ее стиху присущи величавость, классическая простота, лаконизм, ясность, “боязнь ничем не оправданных поэтических преувеличений, чрезмерных метафор и истасканных тропов”(Жирмунский), “властная сдержанность…Иногда она опускает один-два слога в последней и предпоследней строчке четверостишия, чем создает эффект перехваченного горла или невольной неловкости, вызванной эмоциональным напряжением” (Бродский),” Само голосоведение Ахматовой, твердое и уже скорее самоуверенное…свидетельствует не о плаксивости…но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную…”(Недоброво). Слово Ахматовой — это “царственное
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор — к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.
Процессионность Эмоции и Логики, т. е. функций речевых, предполагает, что Ахматова должна была быть многословной. Однако это не так, по свидетельству современников, “она была молчаливой”. И кроме естественной пугливости 3-й Логики, это обстоятельство обуславливается также “царственной “ 1-й Волей, “величавость поведения сдерживала свободное излияние мысли”, - болтливость не монаршья черта.
Вообще, на примере Ахматовой с лабораторной чистотой можно наблюдать трагедию самоуничтожения под прессом 1-й Воли. Корней Чуковский, видевший Ахматову близко, но не из свитской толпы, писал: “Мне стало страшно жаль эту трудно-живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на своей славе — и еле живет другим.”
Ахматова любила играть в плотскую расслабленность, но жалость к себе не выносила и была в этой безжалостности к себе совершенно права. Рассказывают, что во время проводов Ахматовой в Москву “одна благостная старушка…(которая) задолго до отхода поезда несколько раз обняла и перекрестила ее даже прослезилась. Когда она ушла, Ахматова…сказала: “Бедная! Она так жалеет меня! Так за меня боится! Она думает, что я такая слабенькая. Она и не подозревает, что я — танк”. И у всех, кто имел дело с “Ахматовой”, бывает случай убедиться в справедливости этого признания.
3-я Логика также вполне явственно проглядывала в поведении Ахматовой. Она тускнела и уходила в себя во время интеллектуальных споров, хотя саму по себе ученость очень ценила, и научные успехи сына были предметом ее неизбывной гордости. Ранимость ее по 3-й Логике видна хотя бы из того примера, что, когда в одном предисловии к сборнику стихов ей довелось прочитать “У Ахматовой не хватило ума…”, с ней случился тяжелейший приступ стенокардии. Этот случай — хорошая иллюстрация несовсем банальной еще мысли, что душа, дух, ум и тело (психосоматика, одним словом) находятся в такой неразрывной связи, что всякое воздействие на один отдел, так или иначе отзывается на других. В данном случае удар по 3-й Логике аукнулся на 4-й Физике.
Из чисто внешней аллергии Ахматовой на всяческие проявления высоколобости вовсе не следует, что люди ее типа избегают серьезных интеллектуальных занятий. Отнюдь. Пример таких представителей рода “Ахматовых” как Шопенгауэр и Кьеркегор показывает не только предрасположенность этого типа к философии, но и какая именно философия может ими исповедываться. Конечно же, скепсис кладется во главу угла “Ахматовской” философской системы. Основой же мироздания мыслится лишенная рациональных тормозов, безмозглая Мировая Воля, которая с детской бестолковостью таскает индивидуума-куклу по кочкам бытия, а наигравшись, сбрасывает в бездну забвения. Наихудшим из миров считал этот мир Шопенгауэр и называл свою философию “философией пессимизма”. Что очень подходит ко всему “Ахматовскому” роду, испытывающему хроническое чувство одиночества и печали. Право, Ахматовской скорбной музе может соответствовать только шопенгауэровское умозрение отчаяния (1-я Воля+4-я Физика). Живи, думается, Ахматова с Шопенгауэром в одно время, они бы составили хорошую пару.
По своей 2-й Эмоции “Ахматовы” самой природой расположены к художественному творчеству, и потому Ахматовой список славных представителей данного рода, посвятивших себя искусствам и литературе, конечно, не исчерпывается. К “Ахматовскому” типу можно причислить Эсхила, Вергилия, Данте, Камоэнса,
Из живописцев Ахматова больше всего любила Шагала; Джотто она предпочитала Рафаэлю, Эль Греко — Веласкесу и не любила Гогена. Определенные пристрастия Ахматовой в живописи легко объяснимы. Она по 4-й Физике отдавала предпочтения художникам спиритуалистического направления, чуждых чувственности и приземленности. Неясной кажется только ее антипатия к Гогену, принадлежавшему к тому же “Ахматовскому” роду.
Обьяснение тут может быть очень простое. Ахматова, как поэтесса, сразу нашла себя, заговорила своим языком, чему способствовал общий декадентско-трагический настрой доминировавшей в тогдашней русской поэзии 4-й Физики. Гогену же было труднее, ему пришлось прорываться сквозь солнечную, чувственную, жизнерадостную живопись своих предшественников и современников к себе — лунному, бесплотному, скорбному. Полностью собственный язык обрести Гогену так и не удалось, однако при взгляде на его картины, зрителя не покидает ощущение какой-то неловкости, двусмысленности, противоречия между ожидаемым и зримым. Таити — солнечный остров, его аборигены веселы и жизнелюбивы, но колорит таитянского цикла гогеновских картин темен, модели строги, задумчивы и погружены в тень. Гоген распутничал и писал голых женщин, но его “ню” до странного безлибидны, плоски, сексуально обесточены. Появление в конце жизни Гогена нескольких картин с лунным пейзажем и мистико-ритуальным сюжетом, кажется, свидетельствует о достижении чаемого самоотождествления души художника и ее живописного выражения, но именно в тот момент, когда художник обрел свой голос, его земному существованию пришел конец. Поэтому о подлинном самовыражении Гогена можно говорить лишь гипотетически — участь, которой, по счастью, удалось избежать Ахматовой, не узнавшей поэтому в художнике брата по духу.
Вот, вам еще один поворот психотипической темы: неважно кем родиться, главное — уместно.
Хотя художественная сфера для “Ахматовой” чрезвычайно удобна, данный тип редко реализуется в ней целиком. 2-я Эмоция находит среди литературы и искусств неиссякающую пищу, но 1-я Воля реализуется далеко не всегда, разве что за пультом дирижера или в кресле режиссера. Богема, артистическая среда слишком анархичны, слишком броунисты, чтобы организовываться на какой бы то ни было основе. Как известно, попытки даже такой мощной фигуры как Гоген навести порядок в буйной толпе постимпрессионистов закончились полным крахом.
Иначе дело обстоит, когда “Ахматова” обращается к религии, к мистике — здесь она может реализовываться полностью. Не только 2-я Эмоция ее находит себе в религиозно-мистической сфере постоянный корм, но и 1-я Воля нащупывает под ногами ступени той организационной структуры, которой не хватает “Ахматовой” в искусстве и которая ведет ее наверх, туда, где живет единственное, жадно желаемое 1-й Волей — Власть.
Тип “Ахматовой”, обретайся он в религиозной сфере, лучше назвать “типом гуру”, гуру, скорее, тантристской ориентации. Обуславливается такая характеристика тем, что абсолютная власть (1-я Воля) гуру в” Ахматовского” вида сектах сочетается с концепцией исключительно эмоционального восприятия Абсолюта и исключительно эмоционального давления на Него: экстаз, чтение мантр, сны, видения, глоссолалии и т. д.(2-я Эмоция). Еще одной отличительной чертой “Ахматовского” сектантства является отсутствие разработанной идеологии (3-я Логика) и суровых норм, ограничивающих запросы плоти (4-я Физика).
Ахматова, как известно, причисляла себя к православию, но думается, в ее русской церковности было больше политической фронды, чем искреннего религиозного чувства. Для внутреннего ощущения Ахматовой христианство излишне аскетично, недостаточно трагично, слишком умозрительно и больно склонно к сегрегации по половому признаку, исключающей серьезную женскую церковную карьеру. Ахматова скорее ощущала себя ветхозаветной пророчицей, мистическим судьей, Кассандрой (как называл ее Мандельштам):
“Я гибель накликала милым,