Скальпель для шейха
Шрифт:
— Я... — пытаюсь подобрать нужные слова, но они не идут из меня. — Нет. Ничего не значит. И...
Мне хочется сказать ему, что я больше не хочу Галиба и не люблю. Но признаться себе и ему, что связь для меня была не важной, у меня нет смелости и сил. Я не готова сказать ему об этом. Я вижу, как леденеет выражение на мужественном лице, и как оно становится колючим и отчужденным.
— Очень мило, — цедит он, больше не улыбаясь. — Ну, хотя бы честно.
Сердце в груди пропускает удар. Да, вовсе не честно. Совсем нет!
— То, что случилось
— То есть ты еще испытываешь чувства к Галибу? — он и удивлен, и озадачен. Я же считала, что его нужно отправить в тюрьму.
— А вы со своей семейкой дожидаетесь, пока его попытки убить кого-нибудь не завершатся успехом?
— Что ты знаешь о тюрьмах, девочка?
— Что они лучше, чем миллиардный особняк с парой сотен слуг и банковским счетом, — отвечаю дерзко, сама в шоке от сказанного. Что я несу?
Марс шумно и громко вздыхает и смотрит на меня, как на нерадивое дитя.
— Поверь мне, его накажут, и мало не покажется, — отзывается с такой суровостью, что по спине ползет озноб.
— Как? — не представляю, что это может быть.
— Будет сидеть дома на лечении, пока не станет овощем. Психопатии его случая не лечатся.
С тяжело бьющимся сердцем и с нарастающим страхом я посмотрела ему потрясенно в глаза. На твердом лице Марса отразилась злость. В какой-то момент я решила, что он будет милостив к Галибу, но как же я ошиблась. Нет. Он не собирался его жалеть. Полиция не нужна семье, ровно как и огласка. Они сами его убьют по-тихому.
— Отправьте его в лечебницу. Он хотя бы с кем-нибудь будет общаться. Это не так жестоко, — сама не понимая, что делаю, умоляюще положила ему на грудь ладонь, упрашиваю. — Он больной. Не виноват. Он же не ведал, что творил. Даже если это не лечится, пусть живет. Прошу, не убивай его!
Марс опустил взгляд на мою руку, лежащую на его груди. Я ощущаю, как сердце бьется даже сквозь слои ткани, как он возбуждается от одного моего прикосновения. Его выражение глаз приводит в замешательство, потому что он не просто желает. Он горит. Мне живо представилось то, что происходило между нами, когда я по собственной воле, изнемогая от страсти, отдавалась ему.
Мои глаза, полные изумления и мольбы, прикованы к нему.
— Прошу, — тихо прошептала я, не понимая, почему он молчит. — Галиб не заслужил смерти, даже если сам преступник. Что нужно сделать, чтобы ты смилостивился? Скажи, чего ты хочешь, я сделаю.
— Всё?
Я не заметила, лихорадочно кивая, как он смотрит на меня странно, сердито, сжав зубы, фактически в гневе.
— Всё! Я буду лучшей студенткой. Я отработаю практику и всем буду давать рекомендации на твою компанию. Я напишу лучшую дипломную работу.
— Нет, — перебил он.
Я хлопаю глазами, не понимая, как заставить его прийти к согласию, как заставить передумать.
— Нет? А что тогда? Что тебе нужно?
Он смотрит
— Ты.
Я отпрянула от него, в то время как он продолжил бесстрастным голосом:
— Понимаю, любовь зла. Но я хочу тебя видеть в своей постели, в своем доме. Добровольно.
Не могу поверить. Облегчение от сознания, что он ставит условия и согласен смилостивиться над Галибом, перекрывается внутренней волной возмущения.
— Любовницей? — спрашиваю несколько ошарашенно.
Это цена за жизнь? Я не думала, что он окажется так жесток. Или суров?
— Да. Ты любишь чудовище, готовая из-за него на всё. Ты готова заключить со мной сделку?
Я смотрю в пол и ничего не отвечаю. Он ничего не знает. Считает, что я люблю Галиба, но все равно хочет сделать меня своей. Разве это не плохо?
— Но я не люблю тебя, — произношу медленно, прижимая руку к животу.
— Мне это и не нужно. Достаточно, что я могу купить всё, что пожелаю. Если мой племянник для тебя так дорог, цена невысока.
Поднимаю на него взбешенные и гневные глаза. Меня еще никто так не унижал. Даже Галиб. Кажется, что у мужчины нет в душе ничего благородного, ни совести, ни чести. Лишь сердце торгаша.
— Я вещь? — спрашиваю, ощущая ярость.
— Согласна?
Я молчала. Готова ли я продать себя за жизнь, будущее?
— Нет, — произношу тихо, а затем смотрю на человека, который покупает людей. — И больше не приближайся ко мне. Никогда. Я не продаюсь.
Кровь приливает к лицу, от желудка и до колен разливается слабость, мне хочется плакать только при одном лишь воспоминании о тех жарких объятиях, поцелуях и ласках, что были между нами.
Он смотрит пристально, практически убивая. Неохотно отступает, пропуская вперед:
— Ты ничего от меня не скрываешь? Я сделаю, как ты просишь, но при условии, — произносит он мне в спину.
— Каком? — на секунду замираю и не двигаюсь.
— Ты уедешь. Исчезнешь навсегда. Растворись на просторах необъятной родины. Она у тебя большая! Тогда я сдержу обещание и помещу его в клинику. Ты обещаешь?
Я колебалась бесконечно долго, понимая, что выбора нет, а потом осознала, что согласно киваю.
— Обещаю, — отзываюсь, кладя одну руку на живот, а вторую на ручку двери.
— Хорошо. Сделка заключена.
Выхожу из аудитории и просто двигаюсь. Иду вперед.
Он никогда не узнает, что я чувствую к нему. Некому будет рассказать, потому что это мой и его выбор.
И мне хочется рыдать.
33
Наши дни…
Прошло пять дней после разговора в палате с высокопоставленным лицом. Я шла по мокрому снегу к машине, и моё внутреннее чутьё подсказывало, что предчувствия не обманули. Никто не пытался со мной связаться или поговорить. Марс сделал вид, что меня не существует. Что ж, может быть, оно к лучшему, прошло столько лет…