Скарабей
Шрифт:
Миллер на минуту умолк, погрустнел, видно вспомнил что-то из своего детства. Но вдруг лицо его преобразилось, посветлело.
– Видишь чёрный памятник в начале Страстного бульвара? Это «наше всё», – гордо произнёс он, вытянув вперёд руку с указательным пальцем. – Пушкин! Раньше от стоял на Тверском, а теперь…– и прочёл, вытянув руку вперёд:
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Марципан засмеялся от радости. Ему показалось, что Миллер не случайно прочёл именно эти стихи, как будто хотел намекнуть, что в жизни его юного друга всё плохое закончилось и отныне будет только хорошее. Что именно Марципан понятия не имел, но чувствовал, что так и будет.
В Лефортове они зашли в маленькое, ничем не примечательное кафе, съели по паре масляных чебуреков и похлебали острого харчо. В супе было столько красного перца, что Марципан проглотил его с большим трудом, из уважения к звезде. Зато Миллер ел этот кошмарный суп и покрякивал от удовольствия.
– Хорош, ох, хорош! – приговаривал он. – Супец Лефортовский, фирменный – «Харчо «вырви глаз»! Люблю Немецкую слободу. Не хочу быть банальным, но это моя малая Родина. Здесь у меня расправляются крылья, а душа и тело приходят в гармонию друг с другом, – доверительно сообщил артист. – Здесь я не плюгавый гаденький бес, а высокий белозубый блондин, я – Зигфрид, и меня любят девушки! – Миллер был в ударе. Он много шутил, смеялся, подмигивал Марципану, похлопывал его по спине. Они быстро подружились.
Отобедав, пошли гулять по набережным реки Яузы, и Миллер рассказал своему молодому другу о Немецкой слободе. Марципан с удивлением узнал, что слово «немец» означает не что иное, как – немой. Со времён Ивана Грозного в Московию из Германии, Швейцарии, Франции хлынули немцы. Химики, фармацевты, часовщики, купцы и просто искатели счастья. Они оседали в стольном граде, строили дома, женились, открывали своё дело. А ещё везли сюда свой заморский товар, не платя никаких пошлин. При отце Петра Великого, царе Алексее Михайловиче, немцы почти полностью завладели московским рынком. Тогда наши купцы почесали бороды, да и накляузничали царю-батюшке на такой беспредел. «Тишайший» разгневался на наглых иностранцев. Ввёл указом своим пошлины на немецкие товары, а самих иностранцев повелел выселить из Москвы на берега Яузы и ручья Кукуя, в отдельную «Немецкую слободу».
– Дескать, и пусть там «кукуют» на птичьем своём языке! – рассказывая об этом, Миллер смеялся до слёз. – Но немчура не пропала. Обустроилась и стала жить припеваючи, злым языкам на зависть. – Он облокотился о парапет узкой блестящей Яузы и покуривал, любуясь бликами, которые оставляло на воде долгожданное мартовское солнце. Марципан слушал артиста, открыв рот. Он узнал от Миллера, что юный Пётр обожал Немецкую слободу. Она была настоящим кусочком Европы. Аккуратные домики, под красными черепичными крышами, ухоженные сады и милые барышни в накрахмаленных фартучках и чепцах. В Немецкой слободе жила любовница молодого царя – Анна Монс. В Москве её ненавидели. Звали «Монсихой» или «Кукуевской царицей». Позже царь подарил эти земли Францу Лефорту, своему наставнику и другу.
Марципан не сводил
– Здесь лежат мои предки. Все, даже мама, хотя она и была русская.
Миллер повёл Марципана по кладбищу, попутно показывая ему интересные надгробья, и рассказал о своих корнях.
– Мой прадед приехал сюда из Баварии. Он был простой человек, пивовар. Здесь, на Кукуе имел добротный дом и жену подстать себе, белокурую пышную «гусыню». Я недавно был в ГДР, – пояснил Миллер со смехом, – видел немок. Они все «гусыни». Белокурые, серьёзные и ужасно важные. Так вот. Мой недалёкий предок закупал ячмень, делал сусло и варил пиво. И сам снимал с него пробу, крякая и попёрдывая от удовольствия.
Марципан невольно поморщился. Он ещё не привык к Миллеру, к его манере употреблять в разговоре перчёные словечки.
– Я думаю, – Миллер нагнулся и положил букетик на родительскую могилу, – у моего пивовара было десять или двенадцать детей. И всех надо было напоить, накормить, выпороть, научить ремеслу, женить, выдать замуж. В общем, я ему не завидую. К счастью, меня чаша сия миновала. Живу, один, как хочу. Я – артист. Моё поприще театр, кино. А собачиться с женой, подтирать детям носы? Не годится, верно? – весело спросил он.
Марципан засмеялся и кивнул. Ему нравился артист, и нравилось всё, что он говорит и думает. Позже он узнал, что Миллер никогда не был женат, что ему сорок три года, что основную часть из них он прожил в арбатской коммуналке, в десятиметровой комнате, и только недавно получил от Союза кинематографистов отдельную квартиру, там же, на Арбате.
Они молча постояли у могилы родителей артиста, а потом повернули к выходу. Возле одного из надгробий Миллер потянул Марципана за рукав, предлагая задержаться.
– Здесь похоронен доктор Гааз, врач, лечивший Гоголя, – пояснил он. – Прочти, что написано.
– «Спешите делать добро» – прочёл Марципан вслух.
Миллер снизу, но покровительственно посмотрел на него и сказал:
– Это и мой девиз. Я люблю помогать молодым. Звёздных «выкидышей», сынков и дочек от искусства, не переношу. Потому, что сам сирота. А тебе помогу. Я вижу, ты искренне любишь кино. Кем ты хотел бы стать? Режиссёром? Актёром?..
– Не знаю, – смущённо пожал плечами Марципан. – Мне неважно. Лишь бы на Мосфильме.
– Ладно, – кивнул Миллер. – Сегодня же позвоню Родовскому. Он только что запустился. Пусть подберёт тебе роль. Не волнуйся, меня он послушает. Будем вместе сниматься. Сценарий – чудо! Сказка. Про бедного Ивана-богатыря и богатенького Ивана-царевича. Что-то вроде «Принца и нищего» Марка Твена. Я играю Чудище. Недели две поскучаем в Москве. Съёмки будут проходить в павильонах. Потом уедем на всё лето. Новгород Великий, Тверь, Валдай, Вышний Волочок, ну и, конечно, моя любимая Ялта. Месяца через три его «хлопушка» уйдёт в декрет. И Родовский возьмёт на это место тебя. Будешь работать помощником режиссёра и понемногу сниматься. Потом поступишь во ВГИК. На какой факультет, решишь сам. Так, что? Согласен?