Скарабей

Радищева Наталия

Марципан выпучил глаза и онемел от волнения. Потом открыл рот и проглотил слюну. Миллер говорил о его будущем в кино, как о свершившемся факте. Золотые двери, которые два часа назад были наглухо закрыты для него, чудесным образом распахнулись. Заиграла музыка, запели птицы. Безжалостный идол под названием «Мосфильм» открывал ему свои объятия. А суровая неприветливая Москва вдруг стала милым гостеприимным городом, не хуже Булкина. И всё это по мановению руки всемогущего Чёрта. Марципан боялся поверить в такое чудо. В то, что мечты его начали сбываться, а потому билет до Череповца можно смело вернуть в кассу.

– Можно спросить?.. – робко начал Марципан. Его мучил один вопрос.

– Конечно, –

кивнул Миллер с улыбкой. Юноша выглядел очень потешно. Его розовое щекастое лицо с черносливинами глаз совсем не умело врать. На нём мгновенно отражались все самые затаённые мысли, восторги, страхи, сомнения, а сейчас мучающее его любопытство.

– А где Кукуй? Ручей, про который вы говорили? – выдохнул Марципан.

– Там же, где и Лефорт! – рассмеялся Миллер.

Слов на ветер он не бросал. На следующий день Марципана вызвали на пробы. Через неделю утвердили на роль отрицательного героя – Ивана-царевича. А в мае они с Миллером уже гуляли по Ялтинской набережной, дышали горьковато-солёным морским воздухом, говорили на разные темы, пили квас и ели эскимо на палочке.

Марципан проснулся от громкого стука. Комаровский колотил в дверь его дачи так сильно, что ему показалось, будто шатаются и готовы на него рухнуть стены и потолок, инкрустированные внутри разными сортами дерева.

– Да иду! Иду! Господи! – Марципан вылез из-под одеяла, сел, нащупывая голыми ногами меховые тапочки. Голова его раскалывалась на части. – Иду, сказал! Что молотить кулачищами в дверь? Будто звонка нет? – пробормотал Марципан. И подумал с досадой:

«Ну вот, наверняка, давление подскочило. Пора садиться на салаты. И перестать нервничать. Легко сказать, перестать нервничать! Как тут не нервничать, когда у тебя в доме труп? Поневоле, с ума спрыгнешь! Нет, так нельзя. Надо успокоиться, взять себя в руки. Сейчас позавтракаю и буду человеком. Чтобы прийти в норму, надо плотно покушать. Сегодня трудный день. Поем в последний раз от души, а уж завтра – на салаты», – решил Марципан.

Он собрал волю в кулак, поднялся, надел поверх рубашки тёплый стёганый халат, бежевый, в мелкий цветочек, спокойно пригладил рукой волосы и пошёл открывать.

– Я думал, землетрясение, – не преминул поворчать толстяк, отодвигая щеколду.

Перед ним стоял Комаровский, которого можно было узнать только по одежде. На худом измождённом лице режиссера был толстый слой грима, цвета густого загара, а на голове его сидел светлый парик, надвинутый до бровей, по виду женский. Марципан видел этот парик лет двадцать назад на супруге режиссёра. Он догадался, что Комаровский немножко его подстриг и стал похож в нём на средневекового пахаря или бурсака. Кроме того, он нарисовал себе коричневым фломастером веснушки на щеках и на носу.

– Ну, как? – спросил сосед сдавленным голосом. Ясно было, что он в эту ночь не сомкнул глаз.

– Знаешь, Юрочка… я бы сказал, неплохо. Только к чему этот макияж? Мы же не на детский утренник едем? В этом гриме ты, прости, похож на клоуна.

– Бережёного, бог бережёт, – со значением возразил Комаровский.

– Ну, делай, как знаешь, – махнул рукой Марципан. – Я быстро. Ты пока приготовь нам кофейку и бутербродов. Я мигом. Побреюсь, оденусь и готов.

Выпив по чашке кофе, приятели вздохнули, перекрестились и двинули в город.

Всю дорогу до Москвы Комаровский нервничал. Он вздрагивал от каждого громкого звука, опасливо озирался, пугался каждого постового. Руки его дрожали, то ли от страха, то ли по причине того, что он с утра не опохмелился.

Марципан, напротив, был внешне спокоен. Он слегка опух, зато тщательно побрился, освежил

лицо туалетной водой, пригладил усы. В кожаном пальто и кепочке, с шёлковым белом кашне на шее, с толстым серебряным перстнем на толстом, как шпикачка, безымянном пальце правой руки, Марципан выглядел солидно и элегантно. Он то и дело поглядывал в зеркало и убеждал себя в том, что не вызывает никаких подозрений. Хорошо одетый человек, думал он, может вызывать восхищение, зависть, но подозрение – никогда. Хорошо одетый и толстый. Худой, может быть преступником. Толстый – никогда. Толстый человек внушает к себе уважение. Впрочем, кого считать толстым? Гриша говорил: «Толстый тот, у кого толстая душа». Душа у Марципана была тонкая, даже чересчур, и она не находила себе места. Марципан вида не показывал, но сам был напряжён, волновался, как пройдёт дело? Не помешает ли что им с Комаровским? Не струсит ли режиссёр? Не отступит ли в последний момент? Марципан насупясь глядел на дорогу. Ремень безопасности давил ему на живот. Ноги слегка затекли. Он покосился на Комаровского и увидел, что пальцы его, лежащие на руле, дрожат мелкой дрожью. Режиссёр не говорил ни слова. Он словно аршин проглотил. Через равные промежутки времени из его тощей груди вырывался унылый и безнадёжный вздох. В другое время Марципан попенял бы ему на это, пошутил бы над ним. Но сейчас ему было не до шуток.

Через час приятели были на Потылихе. Как правильно рассчитал Марципан, в этот день на входе дежурил дядя Ваня. Он отнёсся к их с Комаровским появлению весьма равнодушно. В сторожке был на полную громкость включён маленький чёрно-белый телевизор «Юность». Консьерж пил из фарфоровой кружки чай, ел бутерброды с немодной уже «Докторской» колбасой и смотрел новости.

Марципан незаметно передал Комаровскому ключи и сверкнул глазами в сторону лифта. Комаровский кинул на него похоронный взгляд и спросил шёпотом:

– Как думаешь, Сергеич, дядя Ваня меня узнал?

– Думаю, нет, – торопливо, сквозь зубы ответил Марципан. – В таком виде, тебя бы родная мама не узнала. Не волнуйся, я скажу ему, что ты грузчик. Будто я нанял тебя, чтобы вывезти на дачу ковёр. Ну, что стоишь? Иди! – подтолкнул он в спину подельника. Шестой этаж, двадцать пятая квартира. Так, на всякий случай…

– Ага, – кивнул Комаровский и, сутулясь от страха, вошёл в лифт. А Марципан, тем временем, изобразил на лице обаятельную улыбку и начал приставать к консьержу.

– Вот, дядя Ваня, всё хлопочу, – сказал он по-актёрски, модулируя голосом, – решил ковёр на дачу отвезти.

– А?! – не расслышал сторож. – Чего?! Громче говори!

– Ковёр, говорю, на дачу решил отвезти! – Марципан повысил голос, чтобы перекричать телевизор. Старик, не слишком довольный тем, что его отвлекают от завтрака и от новостей, поморщился и убавил звук.

– Ещё разок? – попросил он жильца, приложив ребро ладони к уху.

– Ковёр!.. Везу!.. На дачу!.. – раздельно прокричал Марципан.

Дядя Ваня поскрёб ногтями седую щетину на подбородке и сокрушённо покачал головой:

– Плохой я стал. Ничего не слышу. А и слышу – не разберу. Ты на кого мне сейчас жаловался, Валентин?

– Не на кого я не жаловался! Я тебе приятного аппетита пожелал! – надсадно повторил Марципан, продолжая улыбаться.

– А-а! – обрадовался старик. – Спасибо, спасибо. На аппетит не жалуюсь. Только, – озабоченно кивнул он на бутерброд с колбасой, – «Докторская» теперь не та, что прежде. Вот коммунисты умели делать! Какие колбасы были! «Любительская», «Останкинская», «Чайная» по рупь семьдесят! Помнишь, наверное? Я по целому батону брал, – лицо консьержа осветилось изнутри каким-то приятным воспоминанием.