Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая
Шрифт:
– И-го-го-о-о!
Там, в бирюзовых небесах, – белобокие облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, размахивая сверкающей косой да ворочающимися корешками:
– Ваня, а Ваня! Ну что же ты? Мы тебя с нетерпением ждем! Иди к нам, кореш!
– И-го-го!
– Ну нет, кореша, извините, мне некогда: впереди много всяческих дел!
– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована приятная встреча, подумай сам, дурак!
А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем
– И-и-и-го-го!
И тольки я с нея слез и пополз по-пластунски, как над головою моей – вж-ж-жик! – пролетела пуля! Уж поверьте, повеяло омерзительным смрадом преждевременной смерти. По энтому смрадочку чую: начинка у пули – свинцовая, однозначно.
– Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
М-да-а-а, не всякая пуля в мясо, иная и в поле – вж-ж-жик!
Эх, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз вскочил и стал в позу готового к бузе аркебузира. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Чтобы ветром порох не сдуло при засыпке в дуло, сделал из куска газетки воронку. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло через воронку – отлично сыплется и ветер порох не уносит! Аз выдернул из пулеметной ленты второй патрон, ижвлек на швет божий жубами вторую пулю и тут же жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – опять отлично сыплется и ветром порох не сдуло! Удачно зарядил обадва ствола, двождызначно!
– Ну шо, Гоша, как бы найти виноватого? – спрашиваю. – Куды стрелять-то?
Нутрений Голосочек – а он виноватых, чертяк, на дух не переносит – отвечает:
– Вон видишь впереди куст чертополоха?
– И-го-го!
– Вижу неплохо! Да черт ли там?
– И-го-го!
– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, пуля виноватого найдет!
– Хорошо! – говорю Гошке. – Не всякая пуля в поле, иная и в куст, ёшкина кошка! – и пальнул из ружжа в куст из обоих стволов одновременно!
– И-го-го!
Ан увы! Выстрелов почему-то не воспоследовало.
– Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
– Иван! – в ужасе гундит мой Нутрений Гундарь – а он, как уже было сказано, виноватых, чертяк, на дух не переносит.
– Шо?
– Шо, шо! Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Выстрелов почему-то не воспоследовало, понимаешь! Не знаешь, почему? Я вот не понимаю!
– Почему, почему! Конечно, знаю: ружье совершенно не той конструкции, понимаешь!
– Иван!
– Шо?
– Шо, шо! А ты порох в дула засыпал?
– Засыпал!
– Пыжи вставил?
– Вставил!
– Пули заложил?
– Заложил!
– Порох на полки насыпал?
– И-го-го!
– Ой! Не насыпал! Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутреной Гундарий – а он, как ужо двожды было сказано, виноватых, чертяк, на дух не переносит. – Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Как дальше жить с человеком, который вечно забывает
– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – Да вот так!
Тут я вешаю ружье на плече, весь трепещу, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя золотистыми гильзами да и прицеливаюсь, кудась намеревалси.
А сам при энтом кричу, трепеща в нетерпении:
– Как хватаю пращу, так и сам трепещу! Как пальну из пращи, так ващще трепещи! Ну-с, не всякая гильза в поле, иная и в куст, ёшкина кошка! Ну-с, куст, ващще трепещи, как я сам трепещу, применяя пращу! Пиф-паф!
– И-и-и-го-го!
– Эй! Ай! Ой, боже мой! Абр-р-роха! Уй, как мне плохо! Ох, черт побери! – раздались истошные вопли.
Из-за зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке – и дали деру! Мне чуть самому не стало плохо!
А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Ни за що не попущу!», на кобылку вскочил, на ее тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за удирающими в погонку. Да куды там!
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (помнится – Баратынского), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны старый череп и целый остов богатыря. Пегаха-то мне и го-го-говорит:
– И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегаха заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
– И-го-го! А вот чего-го: у меня какое-то лиро-эпическое жизнеощущение! Эклогу воспомнила и алкаю ея произнесть!
– О-го-го! Твоюя?
– И-го-го!
– Вот это о-го-го, Пегашища!
– Ш-ш-шиш! Не приведи господи! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.
– Пегаха, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога!
– И-го-го! Токмо вот чего-го: я смогу ея произнесть не строго-го, а как Бог даст памяти. Ничего-го?
– Эклогу – не строго? Не приведи господи! Ш-ш-шиш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он оплошавших, чертей, на дух не переносит.
– Пегасик, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога! Я же го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!
– И-го-го! Ну так вот чего-го: «...Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит; // В костях руки здесь меч лежит; // Травой оброс там шлем косматый, // И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый...».
– Бр-р! Я же говорил, ш-ш-шо не приведи господи! – прошипел мой Нутреной Голосище – а он, как уже было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.
– Мерси, Пегасик! И... и... изумительная кантата! – мягко изрек аз. – В духе нашенского превосходного, мужественного реализьмика, ёшкина кошка! Ка... ка... как раз про наше поле! Кто нака... ка... кантачил? Лермонтов?
Пегаха – ах! – побледнела от негодования и топнула, храня молчание, зато мой Унутренний Шептаха – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертей, на дух не переносит – презрительно прошептал с мерзким шипением: