Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая
Шрифт:
– Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Шибче родной поэзией треба увлекаться! Жуковского не угадал! Вандал!
Пегаха – ах! – негодующе не проронила ни слова, зато я презрительно прошептал моему Нутренему Шептахе:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!
Туто мой Нутрений Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:
– Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея кантатой! Надо покумекать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы б лучше на месте стояли! И не
– Ты это к чему, Гоша?
– К тому! Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади!
– И-го-го!
– Энто ешто зачем?
– Воеже*, значит, не маячить, однозначно!
– А шо такое?
– А вдруг впереди – третья засада, курица-помада?
– Ну и шо?
– У меня внутреннее убеждение: конник – отменный объект для нападения!
– Не бойсь ни шиша: небось пронесет!
– Небось ни шиша не пронесет! Лучше все-таки внять мне – голосу твоего разума – и слезть с лошади!
– И-го-го!
– Да ты, Гошка, оказывается, застревающий тип: в третий раз настаиваешь, шобы я спешился, ёшкина кошка! А ведь я спешу, понимаешь!
– Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо ты – дурак, трождызначно!
– И-го-го!
На эвто я своему Внутреннему Го-го-го-голосу отповедую:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Го-го-го-гошка!
– Бр-р! На чужой спине ноша – не обуза! – бекнул Внутренний Го-го-го-голос и уго-гомонился.
А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
– И-го-го-о-о!
Там, в аквамариновых небесах, – белогривые облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, помавая искрящейся косой да трясущимися корешочками:
– Ваньша, а Ваньша! Ну шо же ты? В последний раз тебе напоминаем: мы тебя с нетерпением ждем! Бросай все свои неотложные дела, дуралей, да иди поскорей к нам, очаровашка очей наших бессонных ночей!
– Ну нет, извините, очей очаровашки, нынче мне некогда: впереди много бессонных ночей! Тьфу ты, я хотел сказать: неотложных дел!
– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой теплая, товарищеская встреча с выпивкой и поминками! Как можно отказываться выпить на собственных поминках, ну подумай сам, дуралей!
– И-и-и-го-го!
А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дуралеем, к тому же на собственных поминках, пусть лучше я буду застревающим типом! Ведь кто такой застревающий тип, по правде говоря? Тот, кто твердо стоит на своем, жизненно важном, а не бежит сломя голову на собственные поминки, на коих его – поминай как звали, да и голову сломить можно по пути!» И аз, дабы твердо встать на своем и стоять на нем, не сходя с энтого своего места, остановил Пегашку да и слез с лошади.
– И-го-го-о-о!
И токмо я с нея слез, как над головою моей пролетела пуля! Хоть проверьте, хоть поверьте, а повеяло свинцовой вонью неминучей смерти! По энтому свинцовому зловонию чую, стуча кулаком в медный лоб часто-часто: начинка у пули –
– Ну ешь твою медь!
М-да-а-а, не всякая пуля в кость да в мясо, иная и в поле, понимаешь.
Ну, туто и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз яро стал в позу готовящегося к бузе фузельера. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. На полку решил насыпать порох из двух отдельных патронов, для этого я их вынул из пулеметной ленты и положил в рот. Затем принялся заряжать стволы, для чего вынул жубами иж двух других патронов пули и положил в рот. Засыпал в стволы порох и вставил пыжи. Тут я решил проверить, не проглотил ли я два первых патрона. Вынул, взволнованно пересчитал: нет, не проглотил! Обрадовался, сглотнул накопившуюся обильную слюну и положил патроны назад в рот. Тута пришло время вставлять пули в дула, хватился, а пуль-то и нет: проглотил!
– Ну ешь твою медь!
– И-го-го!
– Иван! – в ужасе гундит мой Внутренний Голосина – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.
– Шо?
– Шо, шо! Ну ешь твою медь! Пули из ружжа почему-то всё не вылетают! Не знаешь, почему?
– Почему, почему! Знаю, конечно: пули не того калибра, ешь твою медь!
– И-го-го!
– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутрений Голосище. – Ну ешь твою медь! Как дальше жить с человеком, который ну совершенно не разбирается в калибрах пуль?!
– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!
Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя патронами, вынутыми изо рта, да и вещаю, трепеща от нетерпячки:
– Как достану пращу, так аж сам трепещу! Ну що, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?
Унутренний Тарантоха – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:
– Вон видишь впереди куст чертополоха?
– И-го-го!
– Вижу неплохо! Да черт ли там?
– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, патрон виноватого найдет, однозначно!
– Хорошо! – говорю. – Ну, куст, трепещи: не всякий патрон в поле, иной и в куст, понимаешь! – и пальнул из пращи в куст!
– И-го-го-о-о!
– Ох, черт побери! Ой, боже мой! Ах, ох, ух, как мне плохо, Абр-р-роха! – раздались истошные вопли.
Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинтин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и бросились наутек. Мне чуть самому не стало плохо: аз на секунду обомомлел!
Одначе тут же пращу за пазуху сунул, вскричал: «У-у-у, ни за що не упущу-у-у!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за утекающими в погон. Да куды там!
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (явно – Языкова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы. Пегаська-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит: