Сказание о Синей птице
Шрифт:
Отец мог и не дождаться меня.
Никто не взялся бы сказать, сколько ему осталось, но я предчувствовал самое плохое.
В ночь, когда отца не стало, я так и не смог уснуть от беспокойства. Я сидел в углу камеры, наблюдая за небом через маленькое окошко под потолком. Оно меняло свой цвет с угольно-черного на темно-синий, постепенно светлея. Мое сердце, напротив, становилось холодным и твердым.
Я был так близко к отцу, но и в то же время так далеко.
На рассвете железная дверь камеры отворилась, и вошла
Боюсь, никогда не смогу стереть из памяти ее такое знакомое, красивое, но грустное лицо, едва скрытое за вуалью.
Я осторожно высвободил свою руку из ее ладоней.
– Чжу… – Слезы душили ее, мешая говорить. Смотря на меня, она беззвучно шевелила губами, не в силах продолжить. – Отец…
Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Никогда я не чувствовал себя настолько опустошенным и подавленным.
– Я знаю, что ты скажешь. Пожалуйста, уходи…
– Чжу… – Она горько заплакала, опустившись передо мной на колени, затем вновь схватила меня за руку.
Я крепко сжал губы и молчал, сердце откликалось на звук ее плача.
Сестра постепенно успокоилась, выпустила мою руку и медленно встала.
– Чунхуа обещал мне освободить тебя. Знаю, что ты винишь меня… И понимаю причины, поэтому не буду переубеждать… Чжу, береги себя…
Я видел, как она подходит к двери, которую стражники открыли для нее, и как дверь затворяется.
Сестра не обернулась. Рядом на циновке лежали оставленные ею лекарства.
Похороны отца были торжественными и масштабными. Проститься с ним пришли вожди племен Хуася, а также главы покоренных народов дунъи и мяомань.
Принц-регент Чунхуа вел похоронную церемонию, я как старший сын Яо тоже присутствовал.
Как и говорила сестра, он меня помиловал. Прощение мятежника долины Дань Хоу Чжу явилось еще одним подтверждением великодушия и милосердия Чунхуа. Очень трогательно. В траурном одеянии я сопровождал младших принцев, стоял у гроба отца и поклоном благодарил всех вождей, прибывших выразить соболезнования.
Во время церемонии я не испытывал печали, не проронил ни слезинки. Я равнодушно смотрел на Чунхуа, который стоял перед толпой и рыдал, как помешанный.
Вожди обсуждали мое появление на людях, окатывая меня презрительным неодобрением. В их глазах я представал как жестокий и бесчувственный негодник-сын, и само мое существование свидетельствовало о безупречном характере благородного Чунхуа.
Говорили, что после похорон тот не вставал с кровати, прикованный к ней горем потери, и не мог управлять делами государства. Вожди были тронуты до слез таким поведением.
Я услышал про это, когда грелся на солнце близ изумрудных зарослей бамбука, и зашелся от смеха. Солнечный свет лился на землю сквозь ветви и листья бамбука, а лучики, перетекая по стеблям, образовывали причудливые отблески. Мой безудержный смех потревожил отдыхающих в зарослях птиц – вспорхнув
– Тьфу ты! Слуга-доносчик! – Я смеялся все громче. Ха-ха, за мной наблюдают из-за каждого куста. Неужели это я заставляю тебя так сильно переживать, Чунхуа?
На совете вождей принцу-регенту Чунхуа предложили как можно скорее взять власть в свои руки и провозгласить себя императором, но он не согласился.
– Тело умершего императора Яо еще не остыло, преждевременно говорить о престоле.
В качестве регента Чунхуа управлял делами страны, но коронации всем пришлось ждать еще три года. В течение этого времени в память о Яо было запрещено пить горячительное и музицировать. Сам принц питался простой и грубой пищей, был немногословен и ронял слезы, едва речь заходила об умершем императоре. Его верность и сыновья почтительность к Яо приводили в замешательство всех членов союза. Теперь даже старейшины совета, которые раньше были недовольны Чунхуа, изменили о нем мнение в лучшую сторону. Влиятельность принца достигла наивысших пределов.
Давно привыкший к одиночеству, я практически ни с кем не общался. За мной прочно укрепилась репутация нелюдимого и беспринципного человека. Даже простые люди знали, что у императора Яо есть недостойный сын, которого незадолго до смерти отца сослали в долину Дань. Да, это все про меня.
Предзакатные часы я часто проводил в медитациях, глядя на заходящее солнце, окрашивающее мир в оттенки красного. Наступление ночи обычно пугает простых людей, и они не видят этой красоты.
Все три года я провел под надзором Чунхуа и не мог сделать из Пинъяна ни шагу. Иногда в покои Зеленого бамбука наведывалась Нюйин, но мне нечего было ей сказать, хоть я ее и понимал: Чунхуа – ее муж, а супруги – единая плоть. Вполне объяснимо, что она ставила мужа на первое место перед отцом и братом.
В один из дней сестра принесла с собой игральную доску из черного дерева.
– Брат, сыграй со мной, чтобы развеять скуку… – Ее взгляд был хмурым. – Я помню из детства, как часто ты играл в вэйци. Столько лет прошло, а я все еще помню. Чжу, не печалься так…
Я посмотрел на вэйци в руках сестры и вздрогнул. Давно я не возвращался к этой игре.
Доска из черного дерева источала едва уловимый манящий аромат древесины. Я не смог удержаться и протянул к ней руку. Голова закружилась, а сестра, как по волшебству, превратилась в Черную птицу с темными глазами.
– Неужели ты действительно хочешь отказаться от славы, что с самого начала принадлежала тебе? – У нее в руках была та самая проклятая вэйци. – Разве ты не хочешь отомстить Чунхуа за его презрительное отношение к тебе? Хе-хе, Чжу, император Яо был прав: в тебе есть храбрость, но нет сердца правителя. Ты слаб и беспомощен, не способен принимать серьезные решения. Ты позоришь память отца и императора Хуан-ди. Давай же, доска твоя, прими власть, что уже принадлежит тебе, и используй с умом дарованные тебе богами талант и славное предназначение.