Сказания о недосказанном
Шрифт:
– Проснулся третий. Сходил на улицу. Удобства. Далековато.
– И хлоп глазами, а она встала и легла дурёха. Может просто коллекционер, по количеству, считала приём штучный, легла на его кровать, третьего, лежит голенькая, – красота. А он, не открывая своих глаз, лёг на свою. Цап, цап руками – попа, цап, цап, – груди. Хорошие, нежные, женские.
– А, она спит.
– Не долго думал, хоть и не проснулся до конца. Но сообразил, что нужно делать в таких случаях. А вот и она проснулась. Поняла, что он, опять взлетел в небеса. Докумекала, теперь уже ничего не надо делать. Сопротивляться,
Вот уже и рассвет, а он как будто первый раз, первый заход выводит на пашню молодого коня с плугом. Вот умница и он и его инструмент. Говорят, только у хряка бывает такой со штопором, подумала она не тем местом, которое называется голова…
– Долго ещё скрипела кровать,– пел панцирь африканского броненосца.
… Все спали богатырским сном. Сном субботнего вечера после трудовой недели тяжёлой работы судостроителя боевых Советских секретных кораблей. Хорошо, хоть не понедельник, времён сталинских дисциплин, – опоздание на десять минут, или усталость, расценивались как саботаж, – пособничество агрессорам заграничным.
– Ух тыы, надо же!
– Что, правда?
– Да такое и придумать трудно, а ведь было.
– А туут, красавчик, парень, лирик, вдруг заходит в свою комнату, теперь уже четвёртый по счёту, как призывники в армию в строю, первый раз.
– Зашёл тихо, мирно, молча, еле передвигая свои ноги. Понятно,– слоновая болезнь.
– А это ещё что?! Спросил Сергей.
– Это когда динаму крутит девушка, невинная. До того.
– Весь вечер простоял, и он, и его инструмент в боевом состоянии, неет,– положении. Стоишь совсем близко, прижимаешься, целуешься, а ему, давалка, ну, совсем недавалка,– давай, неет. А домкрат твой, возбуждён, а выхода, применения никакого, в школе учили…всякое тело при нагревании,– расширяется…
– Осерчал, без работы – от напряжения, и близок, и не локоть, а не укусишь. Не вкусишь прелести близкого общения и не пройдёшь дорогой любви по её и твоему сердечку. Тогда всё твоё мужское приходит в упадок, в пропасть…
– А почему к рассвету в упадок? Спросил грустно Сергей, прорываясь сквозь мутные завихрения зимней морозной, жутковатой метели, хотя они своим джипом бороздили совсем непригодные для такого, да ночью, да не лунною да без семиструнной гитары, и песенки, двигались, уже по русской земле матушке, почти асфальтированной дороге, которая кормит этих челночников…
– Да знаешь, Серёжа, и так всю ночь маялся бедный…
Всё надеялся. Был в изготовке.
Но тогда любовь это не то, что сейчас. Это было наше время, но не всегда, в нашу пользу…
– Говорят, любовью занимались. А какая это любовь. Пихает что угодно и куда угодно. Тьфу ты. А тут, такое, и, нельзя. Нет! Там любовью и не пахнет.
– Эээ, ты брось такую пропаганду. Ну, дальше, дальше. Что было потом.
– Ну, молодец дед. Раассказал развлёк, отвлёк от тяжёлой дорожки. Молодец. Стоп. Таможня вот вот уже. Нет, ты не отвлекайся, не забудь, далеко ещё до Выборга. Крепись старина. Ты молодец. Отрезвитель.
– А дальше, Серёжа, вторая часть романа, трагедия.
– Нет, ты это брось. Трагедий у нас своих по самое горло, давай вашу любовь. У вас это как то веселее было, чем сейчас. Ух, и молодец девка.
– … И вот молодой красавец Федя, видит какое дело тут пошло, а красуля лежит, ещё лучше Муськи сварщицы, красивая. И лежит на его кровати. Готовенькая… Руки раскинула, все красоты,– вот они, ох какие буфера! Ну, это тогда женские груди так величали.
– Даа. Понял. Разделся и к ней. На излечение после ночи такой со своей родной, законной невестой.
– Шорох. Шёпот. Шелест. Шум и мяуканье, как киса, поцелуи и, и тишина. Снова, дубль. Шорох. Шёпот, шум и тишина, поцелуи. Потом мяуканье, поцелуи, слёзы, всхлипывания и тишина. Африканский броненосец молчит. Чешуя не щёлкает. Тихо.
– Уже солнышко обрадовало верхушки тополей.
– Уже пацаны проснулись. А они,– последняя любовь, плачут. Оба. Ну, воот! Думаем.
– Влипли.
Сейчас орать будет. Дежурная прибежит. Комендант явится. И, пошло, поехало. Срок. Групповуха. Насилие. Милиция. Такое уже бывало, тоже в общежитии, только не в нашем корпусе. Чуть дальше. Пацаны рассказывали. Хуже обвала в шахте, в забое, говорили. Хуже отбойного ювелирного молота, пневматика, давление воздуха, кокс горит, заклёпки на35 мм, клепаем, кронштейн для гребного винта корабля боевого.
– Ттвою мать!
– Ну это ты брось дед. Что было то дальше. Давай. Давай, не спи. Крути кино. Хорошее. Теперь уж хрен. Не засну за рулём. Гипнотизёёр.
– Такие сказки.
– Сказания, почти о земле, но не сибирской.
– Давай, что дальше?
– Молчи. Не мешай и не перебивай мою не соловьиную песню.
– Даа. Это скорее дятел с железным клювом тукана долбит по башке. Не заснёшь…
А?!
– Ну таак воот. Она тихо, но быстро встала. Оделась. И, и ушла, вытирая на ходу, слёзы рукавом.
– Ребята переглянулись. Сидели на кроватях, вертели, крутили головами, и как ошарашенные, ошалелые, таращили глаза. Дверь хлопнула. Она ушла. Ушла тихо, не орала и не звала на помощь.
Тишина.
–Допили бутылку, которая чудом осталась на кровати.
– Слушай, ты, целколомадзе, где ты её взял? Она что не честная?
– Да вы знаете, целую неделю не давалась, гуляли с ней. Три раза на танцах были. Танго танцевали, прижимались. Ничего. Тихо. Всё равно нет, ни разу. Говорила, распишись, тогда хоть ложкой хлебай, а счас,– неее. Я, говорит честная, девушка. Потому мне и нельзя до загса, ну знаешь, у меня после этого голова болит…
*
– Ну и осёл. Осёл! Ох, осёл. Вот это ишак. Да это же анекдот!!