Сказания о недосказанном
Шрифт:
– Неет! Она сама это говорила. Читала, говорит, журнал, Крокодил, или с другого романа… Анекдоты в книжках пишут, мужики говорили, на заводе в пятом цехе. Одна такая книга, говорят, есть только в Москве. Толстая такая, её и в руки никому не дают. Тяжёлая очень. И большая. Вот.
– Ну и дубинка же ты. Вот кто ты! Нет, тыы, калоши свинцовые водолазные. Вот кто ты.
Затихли. Допили ещё понемногу. И завалились спать. Но уснуть не получилось. Скалили зубы от невинной девочки,– недавалки.
– Вот. Ух, Федя, Федя и есть. Да ты даже и не Федя. Ты
А ещё ты говорят красавец. Ага. Всем, да не тебе, а ты не красавец, ты лысый. Ты,– слабак. Мы вот все попробовали, ах хороша. Она, правда, хорошааа. Ух, хороша.
… Федя, бедненький согнулся, отвернулся к стенке и плачет, бедный я бедный… Несчастный.
… Тогда были модными татуировки с текстом, он чуть не совершил этот подвиг, надпись на руке, плече, – …нет в жизни счастья…
– Точно, не везучий, нет мне никакой радости. Надо было ей цветы, а какие цветы, когда она тёпленькая в твоей же кровати?! Стихи почитать побольше, я ей Гейне, читал немного,.. вчера мне любимая снилась…печальна, бледна и худа… даже не дослушала, заплакала… Нужно было лучше прочитать,…с выражением, … Красавица рыбачка, причаливай сюда,..сядь подле меня, поболтаем, ну что ты робеешь всегда…
– Она села, а потом сразу рраз, и, пошла одеваться.
– Ой, ой больно повернуться не могу, на бок даже лечь. Болит всё таам. Двинуться нельзя на кровати. Опухло всё. Лучше бы я к Муське, сварщице пошёл.
– Вот её дом, окно, дружок показал. Свет если горит, значит никого ещё нет. Сегодня нет… Одна. Иди. Стук стук, в окошечко, и пошёл. Бутылку с собой обязательно. Только вина. Проблемы? Да никакой проблемы, никакой боли, никаких своих и слоновьих яиц. Не будет милиции, и болезней.
– Маать твою, дурак, любовь, цветочки, стихи стишочки, цветы цветочки – васильки василёчки. Баран ты и есть баран.
– Нет. Завтра же пойду к Муське. Говорят ребята, красивая, русые косы, до самой задницы, ямочки на щёчках, не толстая, но пышненькая, сисястая. Красавица, говорят лицом белая белая, как у артистки. И ходит красиво. На каблуках, как козочка щёлкает каблуками, с железными подковками, красивоо.
– А если она меня не полюбит. А как я просить буду…
– Неет, не пойду. Прогонит. Спросит, тебе чего нада, а я чё скажу. Скажу, дай, а чего дай. Неее.
Но дружок, уверял, что всё будет нормально. Ты только не дрефь. Иди и всё… Она уже пропащая, сварщица была, а потом рентген носит сейчас. Швы проверяет своим глазом. Поставит и сидит, балдеет. Не то, что сварка, глаза летят. Их и называют слепцы. А от него,– всё, у неё никаких детей. Вот она и даёт дрозда, как шахтёры угля, и крупного и много. Так мужики говорили.
Он вытирал слёзы, и держался за останки своего мужского достоинства. Болело всё. Живот, – вся нижняя часть. И почему то ноги икры, даже идти было трудно. Бедный я бедный думал Федя.
В обед зашла дежурная.
– У вас была эта девка!!!
– Она сказала, что пожалела красавчика…
–
– Неет.
– Нет, что вы, моргали они своими почти невинными глазками.
– Проверьте кошельки, тумбочки. Я вот вам дам. Знаете хоть её, девку эту?
… У всех пропали наручные часы. Почти у всех. С фарфоровым циферблатом, почти пол зарплаты каждые. Ни копейки денег и ещё заначку, в бутылку и деньги, как она, сука это нашла и когда? Пожалела, стерва…
– Ну, брат, это ты зря, такой конец.
– Не мешай, не путай ноты. Не суй мне под нос, свою словесную додекакофонию.
– А это что за хрень? Замолчи. Тихо!
– Прошло три дня, поутихла боль в сердце и внизу. Федя успокоился. Нервы поправил мускатным крымским вином. Почитал стихи Гейне сам себе,… *Вчера мне любимая снилась.*
Узнал, где живёт Муська сварщица. Но радость была не долгой. Первый прибежал счастливчик. Он матерился семиэтажным матом. Вспомнил песню… – зачем, зааачем на свет ты родила, судьбой несчастной наградила ещё в Р.У. меня сдала… Вспоминал ещё и печёнки и селезёнки матюкальные. И ещё то, что не имеет, теперь,– потерял. Затем завыл как волк зимой на луну в кубанских плавнях. Вытер слёзы от обиды, и, не простой, страшной, режущей боли. Потом, согнувшись, как дождевой червяк, которого пристраивают на рыболовный крючок… медленно, осторожно расстегнул ширинку, вытащил медленно как робот, ремень, и опустил штаны… Посмотрел, искривился в гримасе и увидел, ох, мамочка, толстую толкушку, походившую теперь на изуродованный пестик для ступы. Это был теперь уже не тот инструмент для радости, совсем недавно. Это уже был и не орган и не член. А владелец этого бывшего инструмента, выл, ругался, страх терзал душу и сердце от мысли, что родителям сообщат. Теперь будет, а, что будет. С завода выгонят. И ещё и посадят.
– Ох, и жестокие законы тогда были.
Он сел и горько заплакал.
Серёга чуть не выпустил баранку, своей кормилицы, авто. И завопил сам.
– Стоп. Стоп!!
И, правда, он сам испугался, нажал со всего маху тормоза. Машина пошла юзом, но стала, упёрлась в большой укатанный кусок обледенелого снега и льда.
– Как это с завода…
– Да раньше всех таких развратников, брали на учёт КГБ. И какая там теперь работа. Военный завод! Кому он там нужен такой.
– Нихрена себе!
– Да, ещё, приведи всех с кем был, родственников своих. Иначе лечить не будут.
– Что у него было?
А таам, всё горит. Больно.
– Никто ни чего не знал, как это называется.
…………..До субботы завыли все трое.
– Двое уже купили, в аптеке и процедуры выполняли в комнате, после допроса врачиха выписала рецепт. Больше было негде. А ведь и позорище!
Федя успокоился, но не хмыкал. Он не отдал им должок лопуха. Просто переживал за друзей. Боли ещё помнились, но, то было совсем другое. Он знал как это тяжело, несколько дней ходить даже было больно. Но думал, почему она пожалела его. А ребятам, тройке борзых, такой подарок.