Сказания о недосказанном
Шрифт:
За дочерью он скучал, пусть там сейчас гостят у бабушки. А он спокойно проглотил семь страниц про Штирлица. Поспорил с одним йогом, и вообще занялся книгами. Благо есть время. И вдруг, оторвавшись от страницы, глянул в окно, увидел шагающего по аллее Мурада, художник, в мастерской которого они работали со своей бригадой. Милый Мурад… Сжалось сердце. Навернулись слёзы, а он шёл и улыбался.
– Кола! Стоп. Спокойно, глубокий вдох, воля. Он вскочил и весело пошёл на встречу.
– Ну, молодец, как я рад, а мои, жена не звонила, бригада, трудятся? Вопросы, ответы. Вопросы без ответов.
– Вот и хорошо, Ну спасибо Мурад, теперь и у меня есть своя бритва, зубная щётка, блокнот, ручка и карандаш. Есть чем заняться. Спасибо это теперь нужно.
– Нет, ничего больше не нужно, дорогой. Есть мне ещё неделю ничего нельзя, кроме перетёртого. Не настаивай. Вот если постараешься и получится привези молодую дивчину с красивым бюстом, да сухого ящик.
– Ну, Кола, ты всегда шутишь. Молодец. Так тебя скорее выпустят. Юмор, он тоже лечит.
– Ой, Мурад, здесь, если не глухой и не слепой, весело. Вон, видишь девчёнка и парень. Она молодая. Семнадцать, а он женатик, доцеловались. Он три недели терпел все эти процедуры, выжил, уже выписывать назначили через день. Радость, – у него подарок – ангина, она его наградила.
– Та ти что, Кола?!
Надо же. Ай. Ай, Кола. Ну, черти. Вот черти. Лечааатсяя…
– А вон, видишь, тоже семнадцатка, в процедурном, где всех промывают, в блевалке, на топчане, с мужиком застали, сказали с красным дипломом выпишут и сообщат родным, и на место работы или учёбы. Строго.
– Вон теех, тоже молодые, – на кладбище поймали. Облава была, там за забором кладбище, кусты. Им друзья привезли вино, после отбоя, рванули туда тихонечко, сидели и балдели, спокойно, мёртвые не помешают великому чувству… Дружные ребята – два на два. Милиция их выудила, радостных, счастливых, оттуда на воронке, привезли сюда. Вот какие дела, дорогой.
– Ти смотри, какие весёлые ребята. На пользу пошло такое лечение, сказал Мурад.
– Это приходил художник, заслуженного присвоили вот уже год прошёл. Давно покинул свою Грузию, прекрасную, горную, и живёт уже здесь. Хотя и скучает по своей сказочной стране, где и я побывал, в студенческие годы.
А, он, Мурад.
Человек.
Скала.
Талант.
Душа.
– Мы иногда, после получки собираемся в мастерской, и тогда песни, частушки и, конечно поём его грузинскую Сулико. У нас там и аккордеон и гармошка. Да и слух у всех профессионалы, почти…
Я на третьем курсе, училища, художественного, пел в хоре и потом нас четверо исполнили две песни, патриотические, в самой Москве, в Колонном зале.
Все слушатели побрели снова кто куда. Но один оптимист вымолвил и всех успокоил, сказал, что везёт же вам. А кому и как не договорил.
И снова прошёл день.
А из процедурной, ласковый голосок, как на суде приговор.
– Сейчас, тебе влюблённому, сраку на куски разорвут такой иголочкой, как у дикарей копьё. А другой голос пропел…
– Ладно, помягче, сделаем, уважим, а он и так уже плачет, слышишь, всхлипывает. Ещё придётся потом нашатырём подмазывать после портвейна и таких красавиц…слабак какой то.
Через день привезли новенького. Он лежал и всхлипывал.
– Разинкин. В процедурную!
Он
– Не бойся, теперь уже не умрёшь. Сейчас тебе сестричка пошматует шприцами и шлангом задницу, прополоскает и ты снова здоров – огурчик.
Затрясся. Резко ушёл. Пришёл. Шатается.
Кровь из вены взяли. Побелел. Беленький бескровный, как после морга, прибыл своим ходом.
Ночью храпел и, трясся как вибратор на растворе бетона с арматурой. А потом снова, под утро, но это уже было повеселее, как в Бермудском треугольнике корабли, уходящие под воду не по собственному желанию.
– Сундучеев, это ты!?
– Неет!
Звавли какого то Сундучеева.
Подошёл, грудь колесом,
–Это я!
– Кефир возьми у сестры.
А нафига он мне. У меня ещё целая банка сметаны.
– Ну, молодец. Жри,– мечта дезинтерийника, а кефир, значит скоро домой. Чтоб задница паутиной не заросла. Иди. Свободен.
– Ох, братцы, сегодня, сегодня сцена была…
– Нет. Такое, аж страшно. Помните, привозили девочку? Без памяти уже была. Ну, с бантиками в косичках. Так вот приехал папа сюда сегодня, несёт её на руках, вниз, на воздух, а она, щёчки порозовели. Улыбается. Папа рад. А мать не взял, чтоб ребёнок не переживал. Вынес по порожкам, поставил на ножки, и пошлаа. Папа улыбается, сестричка тоже. Он глянул на дочь потом на нянечку. У нянечки халат подвернулся, воротник в складку. Он, таак аккуратно взял и выровнял его. Разгладил ладошкой на плечах уставшей за трудную смену сестры, дежурившей в эту страшную кризисную ночь. Как нежно с таким чувством он разглаживал на её уже опущенных годами и работой плечах, эту складочку белого халата.
А впереди, шла общая радость – почти воскресшая, возвращённая к жизни, совсем маленькая красавица.
– Эй ты, моряк, где твои ракушки? Что в ноздри палец засунул, отмалчиваешься? Разве можно по тридцать минут пальцы отмачивать в ноздрях. Как он хоть такой длинный у тебя и разместился там, с такими удобствами. А ещё четвёртый механик, на корабле.
– Голобоков, к старшей сестре. Где вы работаете?
– Симферополь, художественный Фонд.
– Круглая печать нужна?!
– Ой, вы красавицы, ах какие вы прелестные. Значит, скоро я с вами родненькие, распрощаюсь. Какая здесь тишина, никакой связи с миром, а нам хотя бы хрипунок, репродуктор поставили. Господи. Ни теле, ни радио. Туда не ходи, – это желтушники, туда нельзя, там дети – инфекция. Один шаг в запретную зону, и выписываем с нарушением режима! Такая песня постоянно звучала.
– Ну и К. П. З!
– Ночью снова бегали,– кому то плохо, снова две капельницы, и эта дурацкая записка. Женщина лежала у мужа на ладонях и горько плакала, поливая его руки слезами.
– На, вот!
Он прочитал…её исписанный листок бумаги,… Василий, будь человеком, лучше женись, на моей сестре, она детей наших любит и вырастит. Я там буду спокойная за вас.
… Закатное солнце уже сегодня ходили смотреть девять человек. Он говорил, что это лечит глаза. Боже мой, ребята, я никогда такой красоты не видела!! Неужели вас завтра выписывают. Что же мы будем делать без вас?