Скорбящая вдова

Так мыслил он и терпеливо ждал всю ночь, затем весь день, пока над ямой не нависла тень.

— Ты жив еще, распоп? — с усмешкой вопросил Иоаким. — Али пора соборовать?

— Акимка, пес поганый, — беззлобно отозвался узник. — И здесь меня нашел! Ступай-ка в Чудов. Мне любо в этой яме.

Архимандрит обиделся.

— Коль любо — здесь подохнешь.

— Никто не ведает, кому и где конец. Сие Господня воля. Кому гореть в огне, тому не смерть в паршивой яме, — на сих словах распоп вздохнул. — Не властен ты над

мной, а посему ступай.

— Мне государь тебя отдал, — признался Иоаким. — Что захочу, то сотворю с тобой.

— Врешь, сивый мерин!

— Не лаялся бы так, я в ночью палача послал с ножом иль колычем. Во сне бы умер, как святой. А коль меня поносишь, смерть лютая тебе. Эй, караульщик, хлеба не давать и к яме не пускать, кто в ни явился. Ну, ежли токмо государь…

— Уморишь гладом? — засмеялся он. — Я землю стану есть! И дождик пить! Царь в твои руки выдал, да сие напрасно. Господь меня не выдаст!

От злобы гневной архимандрит взбугал, как бык, вскочил в повозку и укатил с позором.

День минул и другой, седмица пролетела — никто не шел, лишь караульщик изредка склонялся, ровно над могилой.

— Ну что, распоп, живой?

А узник обреченный молился день и ночь, не ел, не пил, поелику и хлеба не давали, не спал и не справлял нужду, а сутки напролет поклоны бил, бряцая цепью. Просил, чтоб Бог услышал и удержал царя от брака, невесту чтоб прибрал, пока что чрево пусто, и чтоб Иоаким, пусть и палач, но получил бы посох с панагией, чтоб дочери духовной дал покой, защиту от греха, а на судьбу свою не жалился ничуть и лишь благодарил за муки.

Над дымною Москвой давно не зрели солнца, но над Боровском вдруг прорвался дым, разверзлась туча, и яркий луч упал на устье ямы.

— Се знак! — распоп воскликнул. — Се чудо суть! Знать, я святой, и крик мой Бог услышал! А Никон, сей холоп, меня хулил! Холоп, познавший власть!.. Я — суть пророк! И молвлю слово: покуда жив, не быть женитьбе царской! А Приданое Софьи я возьму, ибо нет более достойных!

Тут караульщик прибежал, взглянул в проран на солнце и шапку прочь.

— Се знак. Се знак!

— Да полно…

— Помилуй, Боже… Воистину святой! — он на колена пал. — Послушай, отче, покуда ты не сдох, дозволь мне рядом постоять, у ямы? Позреть, как молишься? Иль сразу научи молиться!

— На что тебе наука? Ужель замыслил поменять бердыш на сан священный?

— Ни, отче, беден я, нет званья и именья. А вразумишь, так помолюсь и выпрошу у Бога. Он злата даст, я ж брошу службу и пойду в купцы.

— Добро, я научу, коль выпустишь меня.

— Сие нельзя. Сам государь велел держать.

— Тогда влезай сюда. А прежде цепи возложи и глину со мной ешь, заместо хлеба. Тридесять лет не минет — научишься.

— Не можно так, — пожаловался стражник. — Я суть стрелец и должно мне служить…

— Ну, коли так, к Иоакиму ступай. Его проси. А он научит,

как дьяволу служить, и как молиться, абы Господь внимал.

Стрелец бердыш свой поднял и прочь убрел. Весь божий день никто боле не шел, и токмо птицы залетали, в соломе просо поискать да отдышаться, ибо дна ямы дым не доставал и источался дух благостный. Распоп ел землю, из стенки ковыряя, а жажду утолял росой, спадавшей на солому. Господь не посылал дождей сим летом, поелику великий грех давно в Москве творился, и несведомые рабы Его роптали, де, мол, горит, суть торф.

В святое воскресенье, пред полночью, распоп молился и, когда встал, дабы сотворить коленопреклоненный земной поклон, вдруг плеть стегнула под коленки. Он лишь шатнулся и присел.

— Да кто там, Господи? Кто меня подсек?

— Се я, неужто не признал? — был голос женский. — Довольно помолился, в сей час же обернись, позри! Я смерть твоя.

Он обернулся и позрел. Но не старуху черную, а красну деву в льющихся шелках. Прелестна и мила, а в дланях — золотой сосуд вина!

— Ты смерть моя?!.

— Да ты ведь кликал, егда вчера молился? Я мимо шла, к стрельцу, что сторожит тебя. Уж больно заскорбел и в горе звал меня. Однако ж зов твой был сильней…

— Се верно, я кричал, — распоп отвел глаза. — Давно замыслил испытать тебя…

— Я в твоей власти вся, — Смерть изогнула стан. — Возьми сосуд, испей вина! А вкупе с ним — меня.

— Возьму! Токмо не здесь. Я жажду умереть не в скверной яме — на Красной площади. Пред царскими очами! Сведи меня туда.

— Чудная речь твоя, — Смерть спрятала вино. — Никто из смертных не просил свести куда-нибудь, совокуплялся там, где я застала, и счастлив был.

— А я тебе велю! — распоп расправил плечи. — Иль вон ступай, или веди на площадь!

Смерть отступила, соболья бровь в дугу.

— Ты властный муж… Да кто ты, право?

— Я — Аввакум, слыхала?

— Нет, не слыхала…

— Да как же, матушка? Вся Русь изведала, что значит Аввакум, и даже государь!

— Какое диво!.. А я ни сном, ни духом. Поведай же, кто ты?

— Расстрига я и ныне ссыльный, без звания и сана. Прозванье мне — суть Огнепальный!

— О, Господи, прости! Мне жутко стало… Да токмо продолжай! Кто и откуда ты?

Наручной цепью он Смерть обвил и сжал.

— Се ныне я опальный. Давно ль минуло время, егда в чести и силе был? Жизнь чудилась несносной, я зрел, как мелкие людишки, едва родившись, думают о смерти! То бишь, о тебе… А я страшился бытия такого. Я грезил подвигом! Меня купить хотели!

— И что же, не купили? — едва дыша, спросила Смерть.

Распоп сильнее цепь стянул и молвил не спеша:

— Сулили власть и сан высокий, коль троеперстие приму! Да шиш вот им! Власть не прельстила, ибо постиг я в ранней юности простую мудрость: чем боле власть, тем меньше воли!