Скорбящая вдова

— Похвально се…

— Собака Никон, мой земляк — он не имел ли власти? Имел!.. Да волен не был! Иконы скреб и книги правил? Пустое! По своей ли воле?! Над его плечами, подобно сатане, указчики стояли, коих он призвал из греческой земли. А я, сей грешный протопоп, давал ли ему вольно хоть шаг ступить? Да я ему был ровно цепь на вые!.. Кто ныне Никон? Чернец, затворник безымянный. А я — все тот же Аввакум. Я — ратоборец Божий! Сей сан сравнится ль с патриаршим? И власть моя безмерна, пока жив! Судить меня хотят? Ну, пусть осудят! Расстригли,

рясы сняли? Да пусть и проклянут, анафеме предав — я буду Аввакум! Я буду Аввакум!!

Смерть отшатнулась и уронила кубок, вино в тот час плеснулось на солому, оставив черный круг.

— Да ты бессмертен!.. Ей же ей! И я боюсь тебя! Вино вон разлила…

— Довольно охать! Сведи на площадь, там совокупимся!

— Нет, Аввакум, ты муж великий! Я не нужна тебе…

— Ты лжешь! Ты всем нужна. Ведь ты берешь царей, вельмож?

— Случается, по собственной охоте я заключаю сделки с людишками простыми. Но с тобой боюсь без позволенья. Возьму на площади иль в яме, но у господ моих вдруг да другие промыслы? Ты звал меня, как простолюдин, от сердца меня жаждал, и я пришла. Но ты великий муж… Уволь уж, Аввакум. Я лишь слуга, извозчик на подряде. Коль эдак-то велик, поди и попроси моих владык!

— А кто твои владыки?

— Известно се, Господь и дьявол.

— Кого же мне просить?

— Обоим бей челом. Мужей, тебе подобных, судить не вправе ни тот и ни другой. Лишь токмо вкупе, сговорясь, позволят взять тебя, — смерть на колена встала. — Распоп великий, огнепальный, ну отпусти меня! Сними оковы!

— Добро, а службу сослужи?

— Приказывай. Я дева и слаба, чтоб противу стоять.

Он цепь слегка ослабил.

— Возьми государя?

— Ну, право же, смешно! Великий муж, а мыслишь, ровно заговорщик, — Смерть загрустила. — Взять царя? Я и тебя-то взять не в силах! Не то, что государя… Нет, по собственной охоте прибрать могу кого угодно, но ведь не ведаю, что потом случится… Объявят вас святыми? А еже проклянут не по заслугам? Мощам станут молиться иль на поживу бросят птицам?.. Безвременная смерть — се воля моих господ, им ведомо, что сотворится в будущем. Я же служу по найму, мне дозволенья след спросить.

— Без спроса что ты можешь? Прибрать невесту государя? Она ж пока никто!

— О, Боже упаси! — она руками замахала. — Сколь шуму будет! Начнут кричать — убили, отравили зельем… А сколь казнят безвинных или сошлют в опалу? Тебе-то что, а мне их жаль. Всяк человечек на Земле суть под моей опекой, поелику я пастырь. Вот ты, затворник и распоп, отдашь овцу из стада в волчью пасть?

Вскручинился распоп и тут же спохватился:

— Постой! А ежли ты с собой возьмешь наследника? Коего нет пока, но должен бы родиться от дьявольского брака?

— Не поспеваю я к живущим ныне, — пожалилась и омрачилась Смерть. — Народ плодится — дьяволу не счесть… Где тут поспеть за душами, коих и нет пока?

— Знать, не послужишь?

— А, пожалуй, нет. Ты токмо не гневись…

— Тогда

и с глаз долой! — он цепь со Смерти снял. — Не смей ко мне являться! Беспомощная тварь…

— Прости меня, бессмертный!

Шелк липкий прошуршал, и стихло все…

Горюнился стрелец и в мыслях клял себя, свой род и низость бытия, порою восклицая:

— На что ты, батюшка, родил меня? Обрек на нищету и муки? Позрю — кругом князья, бояре, знать, а кто бишь я? Холоп, и выше не подняться! Несправедливо се, да Бог меня не слышит!

От горя и от дыма плача, о смерти думал, на бердыш косился, и Смерть к нему пришла, но затаилась за плечами, поелику в тот же час за каменной стеной карета встала, послышались шаги и постучали.

— Кто там еще? — окликнул караульщик. — Ворота заперты, не велено пускать!

— Эй, стрелец, ты бы открыл мне дверь!

— Чего тебе?

— Ответь мне, молодец, — скорбящий голос был. — Не здесь ли мучают страдальца за благочестье древлее? А имя — Аввакум?

— Сей узник тайный, имени не знаю… Что надобно?

— Пусти к нему на час!

— Боюсь я, госпожа. Архимандрит придет, греха не оберешься…

— Вознагражу, дам злата.

— Ты кто ему? Сестра, жена?..

— Я дочь духовная…

— А много ль дашь?

— По совести возьми, сколь надобно.

— Сё, пять рублев?

— Добро, впускай!

Стрелец ключами брякнул, с испугу зашептал:

— Ужели Бог послал?.. Ужель мя, грешного, услышал?!. Входи же, госпожа!

Боярыня вошла — он отступил, десницей заслонился. Наряд ее слепил! Белее белого одежды, каменья, жемчуга… Ох, мало попросил! Сия жена богата, поболее в дала! Хоть сотню златом! Одно оплечье в самоцветах стоит тыщу! Ох, прогадал! Ну что се — пять рублев?!

Она ж монеты отсчитала и подала.

— Где узник?

— В яме земляной…

— Как же сойду туда?

Стрелец бердыш отставил и лестницу принес.

— Вот, госпожа, ступай!

В кромешной тьме, на ощупь, она на дно спустилась и, руки выставив, пошла. Тем часом караульщик достал из ямы лестницу и сел на край.

— Ужо мне будет сто рублев!

— Ты где, отец духовный? — окликнула она. — Не вижу ничего… В сей скверной яме ровно в преисподне…

— Ступай на звон, се слышишь? Бубенцы! — распоп потряс цепями. — Сей звук мне люб, и мнится мне дорога…

Боярыня к цепям припала, и слезы брызнули.

— Где встретиться пришлось…

— Я слышал, со стрельцом не торговалась. Знать, в тоске твое сердечко. Здорова ли была?

— Здорова, батюшка-страдалец. Молитвами твоими…

— А двор твой? Ладно ль все?

— Все ладно, страстотерпец, благодарствую, — она цепей не выпускала. — Ты, отче, как? Не чаяла и свидеться… А свиделись — ты уж в цепях, и в яме земляной! Сегодня токмо я прознала, ты привезен в Боровск!.. И в тот же миг помчалась… Отче! Прости великодушно, коль я обидела тебя при расставании, в прошлый раз.