Скорбящая вдова
Шрифт:
И несколько минут, благоговейно, с великим любопытством сию безделицу сначала в деснице подержала, после чего в шуйце, и от роду косая, позрела каждым оком и к уху прислоняла, и к челу. Дух затаив, взирали на сие действо холоп и госпожа. Вещица, поскопанная пулями, ножами, давно не открывалась, однако дева ковырнула ногтем и отлетела крышка.
— В сем обереге пусто! Нет вещества!
— Но как же ладанка сия хранила жизнь? — боярыня вскочила и вздумала отнять вещицу. Смерть руку отвела.
— А кто сказал — хранила? На все судьба…
— Зрю, лжет она! — блаженного трясло. —
Но дева рассмеялась:
— Она хоть куплена за грош, но есть хозяин, — боярыне вещицу отдала. — А ты, холоп, пойдешь со мной. Покуда жизнь не отняла, запомни истину: нет силы супротив меня!
— Не верю я, — зажав вещицу в длани, боярыня пошла. — Она не раз спасала… Пойду на площадь!
— Ступай, блаженная, ступай, — вослед вздохнула дева. — Эх, на миг бы испытать, что есть на самом деле страсть сия…
А Федор вырвался от Смерти и побежал за госпожой.
— Матушка, боярыня, отдай! — и заскулил, заплакал. — Постой, мне не догнать! Верни вещицу! Эй, где ты? Покажись! Куда ты убежала?
Смерть встала за спиной.
— Я тут, родимый! Не меня ли ищешь? А на-ка вот, испей вина!
Блаженный отшатнулся.
— Уйди, проклятая! Не трожь меня! Верни мне ладанку! Боярынька, верни! Ох, матушка, спасай, я умираю! Отдай скорее! Смерть по пятам идет! Отдай, дурная баба!
А дева снова рассмеялась.
— Ну, не блажи напрасно, не отдаст. Ужели ты не зришь, она в огне! И страсть сия сравнима лишь со смертной страстью. Коль в жизни не изведал, пойдем со мной, я покажу тебе, в чем суть любви. Ну, что, пойдешь? Иль тут обнять тебя?
— Матушка! — тот завращал очами и на колена пал. — Людей любя, сбирая нищих и убогих, неужто ты погубишь человека? Своей рукой?! Умру в сей час!
Шурша шелками, Смерть рядышком присела, огладила вихры.
— Ну, не блажи. Ведь ты же не блаженный. Вставай, пора уж нам. На горькую осинушку пойдем. Вставай, родимый. Тебе назначено в Мезень. Там сук осиновый возрос и взматерел. Тебя подымет. Пойдем, веревка с мылом есть. Уважь меня и встреть достойно — позри, ведь я же дева.
Покуда Аввакум добрел до Пустозерска, уж выпал снег глубокий, местами в пояс. И городок сам занесло, лишь санный след да тропочки собачьи. А глянул на узилище — беда! Зарытые до кровли срубы, землянки суть, и вовсе замело, и ни тропинки, ни следа! И дрогнула душа: погибли все сидельцы! Сожгли, должно, иль гладом уморили. Зачем и притащился, коль нет страдальцев за веру древлюю, коль некому позреть на подвиг духа? Чтоб сгинуть в одиночку, бесславно умереть на радость государю?
У частокола встал и помолился за упокой их душ, потом заплакал, с тоскою поминая духовника — пред кем теперь открыться? Кому поведать, чем жива душа? Кто боль сердечную утешит? Духовник, старец Епифаний, молельник истовый, суровый обличитель царя и бесовских новин, казнен был за сие — стрелецкий полуголова Иван Елагин отсек ему язык и два перста, чтоб не крестился. Речистый в прошлом и ученый поборник правды ни слова вымолвить не мог, зато как слушал, как внимал!..
Наплакавшись, он встал, умылся снегом и было прочь побрел, да за спиною воротница открылась.
— Эй, кто такой?
Глядь,
Не чаял Аввакум, что радоваться станет, позрев на палача.
— Ужели не признал? Ужель забыл меня, Иван?
— Ага, распоп явился? — зубами скрипнул. — Сучий сын… Из-за тебя мне наказанье! Сам как сиделец тут…
И саблю выхватил, в глазах огонь! Ум встрепенулся, однако же душа возликовала!
— А заруби меня! — и шею под клинок подставил. — Эй, братия, позри!..
Елагин саблю в ножны бросил.
— Будь моя воля! Как жаль, не спек тебя на дыбе… Да ныне велено не трогать!
— Кем велено, Иван?
— Самим царем!
— Ну, полно врать! Ворота открывай, се я вернулся и по доброй воле…
— Попался в мне вчера! Ужо в я казнь устроил!..
— Что ж ныне приключилось?
— Указ пришел, зла и насилья не чинить. Вон с глаз моих!
Успел Тишайший, упредил, но вострый ум в сей миг иначе толковал указ: коль не чинить насилья, знать делай все, что вздумаешь. Наказанный Елагин погряз во злобе, а зло творит ребячью несмышленость.
— Добро, Иван, сие понятно, — распоп участлив был. — Ты муж служивый, подневольный. Коль есть указ, так исполняй, — и мимо полуголовы в ворота. — Зла и насилья не чини, не то царю скажу. А ныне в сруб пошел. Горюю вот, жива ли братия? Духовник, старец Епифаний?
Стрелецкий полуголова стоял с открытым ртом.
А Аввакум скорее к срубу, там встал на четвереньки и, верно, будто пес, стал снег отрывать от входа. Пилат снаружи запирал, чтоб узники не зрели света, лишь раз в седмицу двери открывали, давали хлеб с водой, зимою же со льдом, и так из года в год. Безмолвные страдальцы не роптали, молились тут, сходились в рукопашной с хладом, вкушали то, что Бог послал и тут же испражнялись. И токмо тесен был сей темный мир, и посему не свычен — все остальное было, как во всей России.
Великотелый Лазарь, казненный, как и старец, помимо речи, давно уж слух утратил, зренье и ныне восседал средь сруба, словно болван. Однако Епифаний, напротив, во мраке видеть стал и Аввакума в тот час признал, однако же рукою заслонился и вдруг отчетливо сказал:
— Дверь затвори, брат. Света много…
Сомнение возникло: уж старец се ли, безъязыкий?
— Да ты ли, отче Епифаний? — он дверь прикрыл.
— Да я, брат Аввакуме…
— А как же говоришь, коли язык?..
— Отрос язык…
— Ох, святый Боже! — в ноги повалился. — Воистину, святой! Аз, грешный протопоп, сие свидетельствую!
— Ну, будет, брат. Добро, живым вернулся…
По голове погладил, и Аввакум в тот час заснул прямо у ног духовника. И сон ему приснился, дурной, греховный, будто в постели он, на пуховой перине, укрыт лебяжьим одеялом и все бело — вовек не почивал подобно! Пожалуй, ложе патриарха, широко и просторно, и так блаженно и легко. Но обернулся — свят-свят! — рядом не Марковна — вдова Скорбящая! Растелешена и простоволоса, рукою к себе манит, поди ко мне, духовник, позри, как я прекрасна. Да вдруг как закричит — дитя хочу! Дитя хочу! И в тот же миг проснулся, в поту и страхе.