Скорбящая вдова

— Да где же их сыскать? — кручина старцем овладела. — Исайю на Москве сожгли, и Авраамия и прочих, веры православной, поборников. Остался Лазарь, да ведь глухой, немой — болван болваном…

— А праведники есть! — заспорил Аввакум. — Их множество, не предавших раскол. Да знают ли о сем? Не зря царь прячет нас от глаз людских, по ямам держит и по срубам! Народ все зрит, однако же молчит, поелику безбожен. Ты, старче, прав, нет веры в нем или едва жива. Однако же при сем душа народная чиста и жаждет святости! Я книги зрел, четьи минеи и иные, зовутся апокриф, где есть сказания о жизни святых

отцов и праведных страдальцев за веру христианскую. Печати новой, однако ветхие, зачитаны до дыр — не те, где поученья разные, библейские легенды, Великое Зерцало иль даже Златоуст! Позришь на них — а открывал ли кто? Ну, может быть, священник… Народу ближе то, что рядом происходит, он жаждет сказа, повести иль жития о жизни праведной, чтоб взять в пример.

— О нас никто не сложит ни жития, ни сказа. В сем срубе мы помрем, и наша слава…

— Прости мя, духовник, но речь твоя, суть грех уныния. Не станем унывать! Аз, грешный, знаю, как отплатить царю за то, что отпустил. Ране я грамотки писал к единоверцам, а ныне стану жития писать. Да и пускай народ от нас научится и крепости и вере, познавши путь страданий. Благослови на труд сей, отче Епифаний!

20.

Народ у Лобного не шевелился, едва дышал, таращась с трепетом и страхом. Пожалуй, токмо здесь, пред ликом чужой смерти, крикливая московская толпа вдруг онемела, сошлась плечами, будто на краю могилы. И по одежке не признаешь, кто да кто, поскольку был обычай — на казнь не наряжаться и одеваться простолюдно, рядиться, как на святки. Да Боже упаси, не в крашенину: мол, де, чтоб смерть не привлекать. Не то узрит в толпе и приберет потом. Бывало, что и царь, переодевшись в рубище, ходил смотреть на казни. А посему у плахи все смешались, вдруг ощутив родство.

Будто сквозь камни или лес густой, боярыня пробилась к середине и дале не смогла, со всех сторон зажали и при сем взирали с любопытством: среди толпы безликой одна была в цветном!

— Ради Христа, пустите ближе, — просила слабым голоском. — Мне след туда…

Народ округ не шелохнулся, взирая пред собой, и лишь старик высокий обернулся и место уступил.

— Ну, встань попереди, я отовсюду зрю.

И Лобное открылось — всего-то в трех саженях, но шагу не ступить. Стрельцы округ помоста бердышами держали нищету, убогих, чтоб не напирали, а наверху, у плахи, суть, у сосновой чурки в два обхвата, в переднике из кожи и с топором в руках, стоял палач и на толпу взирал, не спрятавши лица. Она же обмерла, узревши на помосте бездыханное тело! А голова за плахою лежала!.. И кровь стекала наземь…

— Ох, не поспела я…

— Да не кручинься же, сестра, — тихонько вымолвил старик. — В сей час ведут еще, позришь.

— Кого казнили? — вдруг шепот за спиною.

— Приговор был тайный, но в яви голова слетела…

— Ужель неведомо, кто муж сей?

— Кто рещет, ловчий государя, кто будто бы отступник вероломный. А имя знает царь. Да повозились с ним! Топор отнял у палача, так колычем ширнули. А голову срубили уж опосля…

— За что ж его? За что? — со всех сторон шептали.

И сей старик, по виду странник, на самом деле неизвестно кто, с охотой отвечал:

— Молва была, то ли зверей всех поизвел, то ль снюхался со Стенькой Разиным. Ужо

за дело казнь.

— Да како же за дело, коли казнили тайно?

— Известно се, преступник государев!

Сия молва вдруг стихла за спиной, поелику в тот час на лобное взводили другую жертву — дерюга на плечах, на голове мешок и не узреть лица! В руке зажав вещицу, боярыня пыталась прорваться сквозь толпу, но тут же и забилась, ровно в тенетах липких.

— Опять беда в Руси, — вздохнул старик. — Примета есть одна. Егда палач открыл лицо, а жертву утаили, быть долгой смуте… А что таить? Се зрю, должно быть, князь Воротынский.

— Ну?! За что ж его?

— Слух был, казну утратил…

— Сегодня токмо зрел! Жив Воротынский и здоров. И даже весел!

Услышав сие имя, боярыня воспряла — не ладу возвели! Должно быть, обманула Смерть иль в поминальнике ошиблась. Хотела уж назад, вон из толпы, да голос старца пронзил ее копьем:

— Аще и будет третий…

Чувств не смогла сдержать.

— Кто? Кто третий? Имя?..

Но площадь затаилась, замерла, поелику на Лобном зашевелилось все. Приговоренный к плахе подошел, отшиб плечом головотяпа и встал напротив.

— Ужо согните! — сказал через мешок. — Сам головой не лягу.

Подручные за руки взяли и стали гнуть, а обреченный, хоть статью и невзрачен, но крепок оказался — умучались стрельцы, пока согнули. И в тот же миг палач вознес топор, примерился и — хох!

Толпа сей возглас повторила, кровь брызнула в народ, а голова, скатившись на помост, все еще лупала глазами и будто пела:

— Ла-ла-ла…

Палач утерся рукавом.

— Таперь давай его!

В тот час из-под помоста подняли третьего — в цепях, под черным покрывалом, ровно смиренный сокол, идет едва живой. Но в тот час дудка заиграла! И Смерть, суть, дева, парящая над Лобным, на плечи палачу вдруг опустилась и загрустила, заслушавшись игрой. В сей миг прорваться бы к помосту, вещицу бы подать, да женская душа, словно младенец, зашлась от крика, онемели члены, и глас в гортани вдруг иссяк, как вешняя вода, ушедшая в песок. Толпа округ судачила, от страха замирая:

— Кто сей преступник? За грех какой казнят?

— Да сказывают, казнокрад…

— Ничуть и не бывало! Царя убить замыслил, чтобы престол занять!

— Ну, полно нести вздор! Боярин сей кормильца верный муж. Бориса царь сгубил, настал черед мужей. Кто видел его слабым и немощным, всех под топор поставит.

— Почто же эдак?

— Да мешают править.

Тут ноги подломились, да не пала, чтоб стоптанною быть — обвисла на плечах и затворила очи. И не позрела казни, услышала лишь возглас:

— Хох!

Да оборвался звук пастушьей дудки.

И долгим миг сей был. Но кто-то зашептал, признав ее:

— Скорбящая вдова! Скорбящая вдова! А ходит вся в цветном!

Она будто проснулась и в тот час встала — твердь ноги обрели.

— Не быть вдовою мне! — в толпу произнесла и обернулась.

Слуга доверенный, Иван, был за спиною, а тот старик пропал.

— Домой ужо пора. Поедем, госпожа…

Народ плечами раздвигая, он вывел к взвозу, посадил в карету, но шум на Лобном и молва притягивали слух. То выдыхал палач, то вторила толпа, обрызганная кровью…