Скорбящая вдова

— Боже, сохрани!

— Кричишь во сне, измучилась душа, — услышал голос старца.

— Помилуй, отче! — и к руке припал. — Заснул я невзначай… Покаяться хочу. Уж год без покаянья, в грехах погряз, аки в грязи…

— Ты ровно блудный сын…

— Ох, наболело — страсть! Терпение утратил.

— Ну, с Богом, коли так.

Он спохватился и котомку скинул.

— Безмудрый я! Невежда неспособный! Нет мне прощенья перед людьми и Богом… Вот в сих руках была святыня! Евангелие Матфея, собственноручно писано. Господь послал, никак иначе! Я в тот же час узнал, откуда у разбойников святыня — из Приданого Софьи!.. Нет бы назад бежать в тот час,

к тебе, да я в Москву пошел. Гордыня обуяла, замыслил отыскать всю Истину и у царя отнять, поскольку недостоин. Владея Истиной, мы бы Россию всколыхнули! Народ бы встал против царя и новой веры!.. Да неразумный был, утратил! Не то, что Истину, но и ее частицу — Евангелие Матфея. За журавлем погнался и выпустил синицу… Казни меня!

Чувств не сдержавши, Аввакум заплакал, а Епифаний тяжело вздохнул:

— Се худо, брат… Ты верно мыслишь, мы бы всколыхнули не токмо Русь — весь православный мир… Ну, ладно, не сыскал Приданого, но как же ты Евангелие утратил?

— К тебе уж из Москвы бежал… В часовенке схватили…

— А где Приданое теперь? В Успенском?

— Да нет его в Успенском! Нет его и там, куда спрятал царь. Одна утеха нам, отняли Истину. Тишайший ею не владеет! И злобен по сему и гневен! Меня упрятал в яму…

Старец вскочил, потом сломался пополам и тихо сел.

— Кто же отнял?

Исповедальник слезы вытер.

— Неведомо сие. Слыхал, болтают, мол, де, греки Приданое забрали. Не зря их туча налетела, попы, митрополиты, Паисий Лигарид. Никто не может сладить, творят, что вздумают… Иные говорят — поляки умыкнули, тогда еще… А государь не знал и лишь теперь хватился… Аще есть муж один, боярин Вячеславов. Служил в приказе у Бориса, казну хранил… Сдается мне, он Истиной владеет. Молва была, Тишайший замуровал его и ежедневно пытает сквозь окно. То ли как вора, то ль за что еще…

— В сем срубе сидя, нам не прознать, где Истина сокрыта…

— Коль надобно бежать, то побегу опять!

Почудилось, во тьме глаза его блеснули, глас старческий стал строг.

— Покуда нет нужды! Кто отнял Истину, тот знает, что сотворил. И верно, так упрятал, и в век не сыщешь. След обождать. Коль похититель сей достойный муж и праведник, о Приданом и слова не услышишь. Се будет наш товарищ. А ежели он вор и проходимец, тем паче, иноземный поп, чрез год иль два молва пойдет, хоть уши затыкай, — испил воды и помолчал. — Ты вот что мне скажи… Почто Тишайший отпустил тебя? И вольным будучи, зачем ты в Пустозерск вернулся?

— Ох, отче Епифаний, сие беда! Сгубить замыслил! Покуда в яме я — царю опасен; на воле же — глаза всяк колет, мол, сговорился с государем, отрекся от судьбы и от раскола! Не отрекался я!

— Да верю, брат… Хитро, хитро придумано. Да мыслю я, сгубить замыслил не тебя — суть, весь раскол. Пока нас в срубах жег, пока в воде топил, мы крепость не теряли. Народ, позревший на сие, неправду видел, укреплялся и следовал за нами, в огонь и в воду. А ныне на Руси кто добровольно на костер взойдет, егда сам Аввакум на воле?

— И по сему я в Пустозерске.

— Ну, государь Тишайший! Какие сети сплел, ловушек сколь поставил! Куда бы ни ступил, повсюду волчьи ямы… Откуда хитростей набрался?

— А немцы научили! Их при дворе полно…

Молитвенник и схимник-душевидец, великий прозорливец, чьих слов страшились царь и иерархи, вдруг замолчал, ибо растерян был. Пожалуй, час сидел безмолвным, и чудилось, заснул иль вновь утратил речь, однако глубоко вздохнул и вопросил с тоской:

— Что станем делать, брат?

— За

сим я и пришел. Коль надобно, в Москву уйду, чтоб Истину сыскать. А то юродивым прикинусь, чтобы срамить царя и вдохновлять народ. Коль пострадать за веру — до смерти пострадаю, вкупе с тобой. Как скажешь, отче, так и будет.

Но старец будто бы не внял.

— Ты сон царю поведал?

— Какой? — распоп насторожился, поскольку вспомнил, как возлежал на ложе со вдовой.

— Видение мне было? Коль царь возьмет жену…

— Поведал!

— И что же он сказал?

Он лишь вздохнул протяжно.

— Отверг и посмеялся. Мол, жажду, чтоб сын антихристова семя пошел дальше меня.

— Не вразумел, Тишайший… Ну, что же, Аввакум, молиться будем, дабы сон не сбылся.

— Что с Русью станет, отче? Душа горит! А лучше в тело!.. Царь не поверил, но я-то зрю: коль веру раскололи — расколют и Россию. Весь путь обратный думал… Господь карает нас? А может, дьявол?.. О, Господи, прости… Сам говорю народу, карает за измену, отступников казнит, христопродавцев и никониан. Но ведь, послушай, старче, и до раскола были сии страсти! То татарва, то шведы и поляки. И сами меж собой!.. В тыща шесть сот шести десят шестым году от рождества Христова антихриста мы ждали. Де, мол, лета сровнялись с числом зверя… А ежели антихрист давно на Русь пришел?

— Ты верно мыслишь, Аввакум, — с тоскою молвил Епифаний. — Я тако ж думаю. Да токмо все молчал, чтоб не смущать тебя… Пришел Князь Тьмы и панствует доныне. Отсюда все — попы-отступники, изменники-цари, народ без веры в Бога. Пришел антихрист… Но разум мой, душа противятся сему и вопрошают: почто Господь-то допустил? Свой дом ему отдал, святую Русь, рабов своих, любимых чад. Сколь храмов каменных под небо вознеслось, а сколь монастырей! В единый миг в колокола ударят — звенит земля из края в край, молитвенным покровом укроется Россия — не подступиться дьяволу! И чудилось, не смолкнет литургия! — духовник Епифаний склонился к уху и жарко зашептал: — Что сотворилось, брат? Ужель нас Бог оставил? Иль продал нас, поелику рабы?.. Ох, нынешнее время! Мы рещем — вера, суть благочестье древлее! Да еже в верили, случился бы раскол? Нет, брат Аввакуме, ни царь, ни пес его, суть, Никон, ни Лигарид-табашник не раскололи в нас! И я спросить хочу, была ли крепость веры? Увы, увы мне, Аввакум! Вот дьявол и пришел… Что ныне нам творить? Коль небеса не слышат и правит сатана, кому молиться?.. Ох, Господи, прости! Я в ереси погряз, аки лошак в трясине. И сила еще есть, и мощь духовная, но самому не выйти, коли увяз по брюхо. А ты изрек — святой…. Да грешный, непотребный я! Весь в кале, словно шелудивый пес!.. И от сего страдаю поболе, чем от сруба. И не с кем говорить, хоть Лазарь вот он, и душа живая… Егда прослышал, царь отпустил тебя, стал ждать из часа в час. Я притомился от страданий, брат, сомнения закрались…

Распоп неспешно рубаху распустил, достал нательный образок и приложился — у узников иконы отобрали.

— Да видит Бог! Я повторить могу все, что изрек — ты суть святой. Тебе способно мыслить и истину искать. Сие не всякий может! Ты свят, блаженный старец! Ты чудеса творишь. Язык отрос, во мраке видеть стал! Не мне тебя учить, но святость, Епифаний, обязывает к подвигу. Кто в трудный час сбирал народ и рати поднимал? Князья-бояре? Нет!.. Снискал бы славу себе Дмитрий, прозванием Донской, коль не было бы рядом святого инока? Не князь воитель стал, а преподобный Сергий! К оружью нужен дух, расколу же — святые, иначе грош цена страданиям и мукам.