Скорбящая вдова
Шрифт:
— Се не моя рука! Аз, грешный, не умею!
Однако и случалось, не шли слова: сидел, будто немой, зря жег свечу, чернила высыхали. Но вдруг как молнией пронзит или окатит водой холодной озаренье! И темный сруб осветится — су, горний свет, и задрожит душа от восхищенья. Он ждал сиих мгновений, как смерти ждет старик или монах пришествия Христа. Но чаще приходили люди, коих в писаньях поминал, кто с наставлением, как Стефан, или с укором, де, мол, почто меня ругал и предавал анафеме? Мы все под Богом, а он всевидящий и зрит всякий наш шаг и тако
А как-то раз после трудов, уже под утро, он отошел ко сну и токмо смежил веки, как ощутил, какая то жена ласкает руки, за уши треплет и дышит у лица, и будто бы смеется, шепча при сем:
— Ах, Аввакум! Ну, наконец, нашла…
Он мысленно перекрестился и очи отворил: во срубе тьма, но будто видно — распутница над ним! Та блудная девица, кою во храме исповедал и, слушая о страстях низменных, прелюбодействе суть, сам воспылал огнем греховным, мерзким и длань на свечах палил, чтобы бороться с искушеньем.
И вот теперь она припала к боку, за выю обняла и блудною рукой в порты.
— Признал меня, голубчик, — тихонько ворковала. — Запомнил на всю жизнь, даже в писаниях отметил… Я падшая, но так сладка, ну словно пьяный мед, никто не устоит. А оттого несчастна! Себя спасая, ни один поп не выслушал меня, не причастил. И ты, как все иные, долг свой священнический не исполнил — не выслушал, не отпустил грехов. А яко же распутная Мария, что ко Христу пришла?.. Ах, Аввакум, да уж признайся, ведь вспоминал и горько тосковал, жалея, что не взял меня, а длань палил огнем?
Отбросить бы ее, но Аввакум лежал, ни жив, ни мертв, от гнева сперло дух — ей-ей бы, задавил руками, но страстное томленье цепенило волю и возжигало плоть. Однако же при сем рассудок не взмутился от искушенья бесов, но немощный, кричал о помощи, как брошенный детеныш.
— А посему я вновь пришла на исповедь, — лукавила стервица, вводя во блуд. — Ты ныне сам гоним, так выслушай меня…
— Изыди прочь! — ком страсти выплюнул из горла. — Ведь ты ж мертва….
— Се верно, я скончалась, пять лет тому. Меня отправили в Сибирь и там отдали замуж. В Сибири женок мало, так и берут распутных. Ты ж помнишь, как Пашков старух ловил, чтоб казаков женить? Вот и меня отдали за такого, ох, лютый муж… Засек меня до смерти да с кручи в яму бросил. Лежу я не отпетая, без покаянья, а блудная душа все бродит по земле…
— Что надобно тебе?
— Из всех священников, коих я знала, един ты страстный духом. Так выслушай меня.
— Послушал бы… Да ты же самого ввергаешь в грех!
— Как в прошлый раз сказал? Отвергни искушения молитвой? Ну, так, молись, коль пламя нет, чтоб руку жечь. Ты же огарочек последний спалил, егда писал? А зря… Не дожигай свечу, егда творишь, оставь огня, чтоб страсти укротить. Придется с искусом бороться силой духа, как ты учил. Мне неспособно было, поелику слаба…
Сама ж, развратница, вдруг обнажила срам и к Аввакуму! А он недвижим был и посему лишь трижды плюнул,
Очнулся весь в поту, хворобный жар по телу, дрожь и жажда смертная. Глядь, старец Епифаний ковш подает с водой. Испил до дна и вроде в мало, но оглянулся — старца нет, и мать честная, Пашков сидит возле ведра! Из рук его напился! По образу признал, не по одежке, ибо полковник сей весь вытерся, пооблинял, и токмо взор остался прежний.
Ковш взял из рук и, зачерпнув еще, с поклоном подает.
— Прими, распоп, не брезгуй. Я от души…
— Ужель ты жив еще?
— Да нет меня давно. Могилы нет, креста… Как будто не был сущ.
— Ты что же, утонул?
— Ох, коли в так… Не утонул я, не сгорел. Меня суть, волки съели.
— Помилуй и спаси…
— А ты, распоп, коего мучил, суть, возродил меня.
— И близко не бывало!
— Но кто здесь написал, как я тебя на Лену вел, потом в Даурию? Как выбивал из лодки да гнал по берегу?.. Позри, меня в забыли скоро, поелику мучитель, но ты по имени назвал. Се означает, буду вечен. И ежели кто рещет — Аввакум, то непременно скажет — Афанасий.
— В сей час же вымараю! Вытравлю с бумаги и словом не обмолвлюсь боле!
— А кто же станешь ты? Нет, Аввакум, меня не вымарать, я есть.
— Тебя же проклянут!
— Добро, а хоть бы и прокляли. Но все едино, буду сущ. Тебе же благодарен. Воистину не ведаешь, где потеряешь, а где отыщешь. Не мучил бы тебя, да так бы канул прахом.
— Но как же слава? Ты будешь суть Пилат в сознании потомков!
— Эх, Аввакум Петров, ты будто мудрый муж, а того не знаешь, что слава мученика чуть токмо выше моей славы иль вовсе вровень. Ужели истины не зришь? Я, Афанасий, прозвищем Пашков, творец твой, аки Бог. Я тебя создал! Помысли же, распоп, не будь Пилата, был бы сущ Христос, в коего мы ныне веруем?
Распоп водой плеснул.
— Изыди, сатана!
Мучитель усмехнулся и взял ведро.
— Испей-ка, брат, жар у тебя, словно в аду горишь.
Он поднял взор — Пашкова нет, но Епифаний рядом.
— Ох, преподобный… Где же мучитель мой?
— Да нет здесь никого. Ну, разве Лазарь…
— Должно, я заболел…
— Здоров ты, брат…
— Откуда же виденья?.. Распутница явилась, потом Пашков. Ныне покойные…
— Знать, души пробудил их словом. Постой, вот покроплю, и схлынет жар.
— Нет, отче, не кропи! Не станет жара — охладеет слово.
Однажды в праздник Обрезанья, после молитвенных трудов, уж за полночь, он вновь склонился над листком и как обычно замер, с надеждой ожидая миг просветленья. А думал он о том, что не один год томило и разрывало душу — за что России муки? В чем их природа, суть исток? Но тут открылась дверь, туман всклубился хладный — знать, страж ночной пришел! Распоп в мгновенье ока перо, чернила спрятал, задул свечу и головой в колоду, словно вол в ярмо. Туман во тьме вдруг засветился, и совершилось чудо: из облака сего боярыня явилась, Скорбящая вдова!