Скорость
Шрифт:
— Какие следы? Это ваша с Алтуниным выдумка. Кирюхин и Сахаров молчат, а вы из кожи вон лезете. Боитесь всю славу заберу. Не бойтесь, вашей не трону. Своей хватает.
— Ты о славе погоди. Прежде с паровозом давай разберемся. Как все же получилось? Песчаных бурь вроде не было: зима. Не смазывал, что ли?
Петр зло усмехнулся:
— Чудаки. О паровозе болеть вздумали. Да вы сами отправите его завтра на свалку. А рекорд жить будет, Он войдет в историю.
— Понятно, — вздохнул Роман Филиппович, поправляя подкрученные кончики усов. —
Большое лицо зятя стало гневным, и без того маленькие глазки сузились. С ним никто не разговаривал таким тоном даже во время его работы учеником машиниста. А сейчас, когда весть о рекорде разлетелась по всей стране, начались вдруг придирки. И ведь кто придирается: тесть.
— А я считал тебя близким человеком, — огорченно вздохнул Петр.
— Вот, вот, — вскинул голову Роман Филиппович. — Ты считал, что будешь нарушать правила движения, портить паровозы и прятаться под мое крылышко. Смею заверить — не выйдет.
Петр вскочил со стула и несколько мгновений в упор смотрел на Дубкова.
— Знаешь, что? — произнес он каким-то не своим голосом. И, не договорив, ушел из комнаты. Потом хлопнула наружная дверь.
Обеспокоенная Евдокия Ниловна выбежала из кухни и, торопливо вытирая о фартук руки, принялась ругать мужа:
— Ну, что ты пристал к человеку. Согнать со двора захотел. Вот и ушел, и не вернется.
— Вернется, свежий воздух поможет.
Минут через двадцать Петр вернулся. Он молча разделся, прошел в свою комнату и сразу потушил свет. Зато на следующий день произошло то, чего боялась Евдокия Ниловна: Петр забрал чемодан с вещами и ушел из дома, узнав, что новый тепловоз, к приему которого готовился, предназначен не ему, а Юрию Сазонову. Узнал он и о подготовке специального заседания партийного бюро. И этого оказалось вполне достаточно для новой вспышки между зятем и тестем.
Ошарашенная случившимся, Евдокия Ниловна ударилась в слезы.
— И что за напасть такая, — голосила она, припав грузным телом к дивану. — Вся семья вразброд пошла. Ровно за грехи какие. Чего же я теперь дочке-то скажу?
— А ничего, — строго наказал Роман Филиппович. — Даже виду не показывай. Слышишь?
Евдокия Ниловна и сама понимала, что сейчас никак нельзя тревожить Лиду такими страшными вестями. Но ей от этой мысли было еще больнее.
Уход Петра из дома в тот же день стал известен по всей улице. К Дубковым пошли соседи, знакомые. Одни сожалели, другие возмущались, третьи пытались помочь советами.
А сегодня под вечер, когда Евдокия Ниловна ушла проведывать дочь, к Роману Филипповичу забрел Сазонов-старший. Отряхивая снег с воротника старенькой шинели, он жаловался:
— Свистит на улице-то, И все этак снизу, забористо. Похоже разыгрывается.
Голос у него был хриповатый. Между словами пробивался тугой кашель.
— Простудился, что ли? — спросил Роман Филиппович, помогая гостю раздеться.
— Верно, прихватило чуток. Лежать бы надо,
— Правда, Александр Никифорович, ушел.
— Бунт, значит? — глаза старика беспокойно забегали. И весь он собрался, напружинился. Роман Филиппович взял его под руку и проводил в свою комнату. Там они долго сидели у стола, пили густой грузинский чай с яблочным джемом и говорили тихо, неторопливо.
— Да, ситуация неважнецкая, — сожалел Александр Никифорович, постукивая ложкой в стакане. — А я уж тут своему Юрке сказал: уступи, не будь занозой. Через неделю придет новый тепловоз, получишь.
— Напрасно, — покачал головой Дубков. — Решено твердо. Он уже сегодня в первый рейс на новой машине идет.
— Это я знаю.
— Эй, батя! — послышался за окном голос Юрия. — Ты здесь?
— Здесь, здесь, — ответил за Сазонова-старшего Роман Филиппович. — Легок на помине. — И, шумно двинув стулом, заторопился открывать дверь.
Юрий вошел в зеленом шерстяном свитере, с запорошенными снегом волосами. Точь-в-точь, как бывало после спортивных прогулок с Лидой. Роман Филиппович на мгновенье даже залюбовался им. А Сазонов-старший недовольно спросил:
— Чего там еще?
Но, узнав, что сын пришел специально звать его на прописанную врачом процедуру, вдруг подобрел. А когда оделся, сказал с усмешкой:
— Чудно получается, Роман, с этими врачами. Прописали ноги парить в горчице. А про горчичную парку я и сам сызмальства знаю. — Повернувшись к сыну, спросил: — Ну, ты идешь?
— Пусть побудет, — сказал Роман Филиппович. — У меня дело к нему есть.
Скрипнула дверь. Потом хлопнула калитка. Еще раз хлопнула. Вероятно, Александр Никифорович старался перебороть напор ветра и поймать калитку на щеколду.
Роман Филиппович послушал и повернулся к Юрию.
— Что же ты, орел, забыл совсем дом наш, а? Что У тебя с Лидой было, то было, но мы же соседи. И на работе вместе. Так ведь?
Юрий и сам уже не раз думал об этом. Только нелегко ему было переступить порог этого дома, И Роман Филиппович, поняв парня, прекратил допросы, перевел разговор на другое.
— Ну, как ребята? Волнуются?
— Синица дурит, — сказал Юрий с явным недовольством. — То на летучке сатиру свою подбрасывал, теперь с Мерцаловым спелся. К себе на квартиру пустил. Знаете?
— Слышал. А ты что же, против?
— Да ведь помощник он мой. И на словах вроде с браком воюет. А тут поддержка открытая.
Юрий горячился, с шевелюры его спадали на свитер прозрачные бисеринки растаявшего снега. Роман Филиппович долго смотрел на парня, потом спросил:
— А если бы Петр ушел в другой, незнакомый дом, лучше бы было?
— В незнакомый? — поднял голову Юрий. — Так ведь я не об этом.
— А я об этом, — сказал Роман Филиппович. — Пусть лучше у Синицына.
— Оно-то так, — согласился Юрий, — только меня это очень задело.