Скованные одной цепью
Шрифт:
Слышу свист и крики казаков: «Конь напоить! Оправиться! Бабы за кусты, мужики за телеги!»
Я спрыгиваю на пыльную дорогу, ноги ватные, затекли. Юбки идти мешают. Делаю два шага в высокую траву, цепляюсь платьем, теряю равновесие и… уже почти упала, когда чьи-то крепкие руки подхватывают меня сзади.
— Что ж вы, барышня, на ногах-то не держитесь? — спрашивает хорунжий, поставив меня вертикально.
— Благодарствую, господин э-э-м-м… — вопросительно смотрю на усатого красавца.
— Тимофей Куликов, хорунжий кавалерийского полка.
— Алёна Михайловна, фельдшер.
—
И я поспешаю, ругая моду барышень 19-го века. Кто придумал надевать столько юбок? И главное — нахрена? Очень хочется их поснимать, но чувствую, что от такого зрелища не только казаки с коней попадают, сами кони тоже оборжутся…
Через пять минут, действительно, слышны команды: «На конь!», «Все по телегам!», «Трогай». Трясёмся снова. А меня мучает вопрос: «Зачем меня книга сюда забросила, да так, что мне приходится в телеге ехать почти целый день?» Или может, здесь уже больные есть? Оглядываюсь. Нет, вроде все здоровы. Даже ребёнок, что голосил недавно, и тот не плачет. Странно всё.
Замечаю, что Тимофей всё чаще бросает на меня любопытные взгляды.
— А вы, Алёнушка, надолго ли к нам в Каменское? — спрашивает он, подъехав ближе.
— Пока всех не вылечу, — отвечаю я, щурясь от солнца и ставя ладошку козырьком ко лбу.
— Тогда до второго пришествия, — хохочет он. — У нас братва завсегда порублена с разъездов-то повертается. Бусурманы, собаки, набегами балуют. А турецкий ятаган, он острый, как серп, та и махать они им горазды.
Я всматриваюсь в этого казака. Он хоть и смотрит строго, командует, прикрикивает на подчинённых, но глаза у него добрые, как у Зайцева. Стоп. Алёшка, не надо про Зайцева. Запретная тема. Он, конечно, хорош, негодник, но наглый и вредный тип. К тому же раздражает меня он. Другое дело — казак вот этот. Вежливый, не навязчивый и симпатичный. И к разговору с ним душа лежит.
— Это ничего, починим ваших казачков. Пуще прежнего бусурман рубить будут, — в тон ему отвечаю я, а потом спрашиваю, хоть и надежда слабая, но всё же… — А может лошадь есть у вас лишняя? А то у меня вся спина уже болит от этой телеги.
Тимофей удивляется и чешет затылок.
— А вы, барышня, смелая небось, — улыбается он. — Ну, добро. Пошукаю вам коня, да посмирней.
Я благодарю его и он отъезжает в конец обоза.
Мой «водитель» ухмыляется в бороду.
— Молодец, барышня, смекнули, — одобрительно кивает мне. — С командиром-то в выгоду свою хорошо дружбу водить. А то казаки наши — дюже горячие хлопцы, проходу не дадут такой ладной девице. А хорунжего поостерегутся.
— Я, отец, работать еду, а не шашни заводить.
Он оборачивается и смотрит серьёзно:
— Одному Богу ведомо, что как случится…
На этой философской мысли мы оба замолкаем, обдумываем каждый своё.
Вижу, скачет усач Тимофей и лошадку для меня ведет под уздцы. Вот умничка, теперь дорога не такой жёсткой будет, хотя в седле трястись — то ещё удовольствие, но всё же лучше, чем в телеге.
Всю оставшуюся дорогу еду рядом с Тимофеем, он мне о казацких подвигах рассказывает, о лошадях, да об урожае. И тепло от
Дотемна таки добираемся до станицы. Мощёные улицы с двухэтажными домами только в центре, а на окраине, где стоит полк, всё выглядит как большая деревня, с плетнями да домами-мазанками, соломенные крыши которых в закатном солнечном свете кажутся горящими рыжим пламенем. Детишки босоногие бегут навстречу, бабы в сарафанах с корзинами выходят за плетни, своих сыновей встречать. Как обоз останавливается, Тимофей мне помогает слезть с лошади и показывает направление, где мне искать начальника гарнизона.
***
— Фельдшер, значицца… Ага… — теребит мои документы усатый полковник казачьего войска. — Барышня городская…
Вижу не рад он лицезреть мою персону. Сомневается, видимо, в моих способностях.
Идём по пыльной улице, сумерки уже сгущаются, и я устала, нет сил спорить, но всё же слабо пытаюсь заверить его, что соответствую квалификации.
— У меня большая практика была и профессора хва…
— Небось сопли городским вертихвосткам подтирали, да чаями мигрень им отпаивали? А тут у нас кровища, и руки отсечённые, — наезжает он на меня, повышая голос.
— Я щас прям в обморок грохнусь от ваших слов! — злюсь я, повышая голос на него. — Давайте, показывайте, где ваш лазарет! Если руки отсечённые с собой — пришьём обратно! Долго ли, умеючи!
Полковник закатывается громким хохотом, возвращая мои документы.
— А ты, барышня, боевая, как я погляжу, — удивляется он, а потом командует подошедшему казаку, отвести меня на место моей службы, определить в покоях и поставить на довольствие.
Через несколько минут я «располагаюсь в покоях», то есть бросаю свою сумку на узкую кровать в крохотной комнатушке, которая находится в том же здании, где и лазарет. Вообще-то медицинским помещением это строение назвать трудно, но что есть, то есть.
Пока шли в длинном бараке со стоящими по обе стороны от прохода узкими койками, заметила несколько больных, а точнее «порубленных». Ну вот, и как сейчас спокойно лечь спать? Никак. Не смогу расслабиться и уснуть, когда там, за стенкой, эти раненые стонут.
Упаковываюсь в свой медицинский белый халат, на голову шапку соответствующую нахлобучиваю и отправляюсь обозревать свой «фронт работ».
У ближайшей койки больного хлопочет пожилая толстая бабёнка. Воду раненому подает, ахает, руки заламывает: «Что поделать… терпи, милок».
Я подхожу к женщине:
— Я ваш новый фельдшер. Дайте посмотрю, что с ним.
— О то ж, сами-то только приехамши, небось отдохнуть надобно с дороги-то? — теперь уже на меня охает женщина.
— Посмотрю больных сначала, — деловито отвечаю я.
Перевязанный бинтами мужчина на койке стонет и матерится сквозь зубы.
Склоняюсь над ним. Рассматриваю его плечо, в уже красной от сочащейся крови льняной повязке. Плохо, очень плохо. Видно, рана глубокая, но мне надо просканировать его моим потоком, чтобы определить глубину пореза.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
