Слабые люди

Хабаров-Триль Сергей

Скривившись, О.Н. отшвыривает чашку куда-то мимо камеры, за пределы кадра. Слышен звон. Блуждая глазами по стене, он качает головой в такт насвистываемой музыке, но тут вспоминает, что все еще в кадре. Что еще нужно что-то сказать.

"То, чего хотелось больше всего в виду отсутствия альтернатив, пришлось переступить во имя здравого смысла, после чего я собрался с духом и поступил на ту работу, которую меня, опять же, прочили родители со своими вечным: "Мы даем возможности, пользуйся.". Ха!"– чуть проведя указательным пальцем по окружности лба, О.Н. прикрыл глаза и, смакуя оба слова, добавил: "Безвольная тряпка!"

О.Н. зло улыбается куда-то в сторону, качает головой из стороны в сторону, словно рассматривая свои зубы в отражение, но тут же обращается к камере, в тот же миг напустив на себя суровый вид.

"Если бы я только мог описать, как же сильно себя ненавижу!.. Дерьмо. Слабак. Ничтожество."– с каждым оскорблением улыбка становилась все злее, о чем свидетельствовал все более и более выступающая вперед нижняя челюсть, – "Я работал двадцать с небольшим лет. В общей сложности все эти годы я просыпался каждое утро ровно в шесть утра, выключал один за другим все свои пять будильников, без которых проснуться было просто нереально, отдирал себя от простыней и шатающейся походкой, будто какая-то пьянь, шуровал к раковине. Стоя возле нее в позе перекошенного краба,

чистил зубы, затем лез в душ, затем давился завтраком, который потом частенько сблевывал по дороге, надеясь, что никакая приблудная старушка в этот момент не смотрит на меня с вящим отвращением. По дороге к работе я ощущал, как атмосфера давит на мою спину, плечи и виски. "Каждый раз одно и то же!"– думал я и тем не менее шел дальше, готовясь уже в следующие пять минут впахивать аки папа Карло, постоянно воображая, как когда-нибудь выберусь из этого зацикленного в рутине ада и двинусь куда глаза глядят."– двухсекундная пауза в потирании чуть запотевших ладоней,– "А еще мысли… точнее звуки в мыслях. О, я не говорил, нет? Я чертовски люблю музыку, просто обожаю! Не совру, если стану утверждать, что музыка– мой наркотик и моя анестезия! Вся закавыка, как обычно, заключается в самой работе– в течение всего рабочего дня музыку слушать запрещено, о чем утверждает как техника безопасности, так и контракт, который я по своей дурости и подписал. Таковы прелести работы на производстве– всегда нужно быть готовым к форс-мажорам, всегда надо все учитывать даже в том случае, если ты работаешь простым охранником, не говоря уже о том, если ты калибровщик. О том, чтобы на что-то отвлечься, и мысли допускать нельзя– мало ли что! Ах, какие же это были и есть тяжелые часы труда без музыки! Постоянные шорохи, лязги, трескотня в ушах, от которых на постоянной основе страдает сознание, не имеющее возможности абстрагироваться от всего этого шума, от чего постоянно заходится нескончаемым воплем в стремлении воспроизвести в голове другую звуковую дорожку, пусть даже и какой-нибудь всем надоевший трэп! К обеду вся эта какофония доходит до чистого безумия и к концу дня я уже настолько вымотан если не физически, то морально, что домой добираюсь только за счет рефлексов и привычного алгоритма движений, даже не сознавая полностью, куда я иду. Очухиваюсь я уже дома сидя за столом, когда Ира… нет, Мария… да нет же… Сашка подает мне ужин за стол."– пошарив где-то за бортом ванны, О.Н. достает бутылку и делает большой глоток, – "Как я и говорил ранее, Саша– женщина, более-менее располагающая к себе. Во всяком случае я в это верю. Я познакомился с ней пять лет назад и, толком не дав друг другу времени на конфетно-букетный период, эмоциональную притирку, более глубокое ознакомление с внутренним миром друг друга, мы начали жить вместе. Из всех немногочисленных женщин, что у меня были, Саша, наверно, самая… ну, скажу так, чтобы не оскорбить– нормальная. С предыдущими все волей-неволей с моей подачи или нет заканчивалось на одном ладу– измены, затем синяки на их упитых и обмазанных протекшей тушью рожах и пинок каждой под зад в далекое светлое будущее."– смешок,– "А ведь эти бестолочи пытались меня на себе женить, используя не совсем честные методы: шантаж, манипуляции. Подложная беременность. На последнюю я почти клюнул, но обошлось, когда в дело вмешалась третья сторона. Имен называть не буду, не собираюсь и разъяснять, как же был разряжен конфликт– не суть важно. Друг для друга мы все– в прошлом, откуда нет возврата. Другое дело– Саша!"– его голос будто окреп, обрел хрипяще-горделивые нотки, – "Свадьбы не требует, незапланированных сюрпризов нет, готовит вкусно, мозги выносит редко. Мечта для обычного мужика вроде меня, не так ли? Недавно она начала намекать, что неплохо бы обзавестись ребенком, но я не хочу. Не хочу слышать эти мерзкие вопли, менять вонючие подгузники, постоянно носиться в больницу, постоянно недосыпать… Уж последнего мне хватает за глаза и за уши, поверьте на слово! Тем более, что ребенок– не игрушка, даже не домашний питомец, который, если так посудить, зависим от хозяина только при условии неограниченного проживания на его территории. Та же кошка может кормиться за счет мышей в нашем подвале, но ребенок– нет. Ребенок недееспособен после рождения как минимум лет десять, но и после этого срока его придется многому учить, воспитывать, пытаться внушить, что правильно, а что нет, при этом изрядно постаравшись не подавить его, не сломать его хрупкую психику. Ребенок– это слишком сложно, потому что его нельзя просто предоставить самому себе, надеясь, что он сам до всего докумекает. «Не-а, спасибо!»– так я и сказал Саше в ответ на предложение и ей это явно не понравилось. Ответив, что мы еще вернемся к этому вопросу, она сделала вид, что забыла об этом, но я… я чувствую этот взгляд у себя на затылке, когда прохожу мимо нее."– отложив бутылку, О.Н. опустил щеку на край ванны, прикрыв глаза,– "Эх, только бы и ее не понесло в сторону! Ибо женщине, получившей отказ, в голову может взбрести всякое, а коль она что-то задумала, то простыми словами ее никак нельзя остановить. Так уж повадилось, что они почти всегда получают желаемое– не от тебя, так от другого. Желающих услужить полно– не протолкнешься. Я и сам от них мало чем отличаюсь– не удивлюсь, если только лицом. И все же я не сильно беспокоюсь по этому поводу. Почему? Наверно потому, что единственное принятое мною лично решение в жизни– сделать вазэктомию, для чего пришлось дать на лапу доктору– ему профит, мне стерильность. Если бы нас поймали, его бы лишили лицензии, а меня бы, наверное, крупно оштрафовали за уклонение от вклада в демографию. Возможно, кто-то из моих поверхностных в обоих смыслах знакомых задал бы вопрос: "Олег, зачем? Зачем ты это сделал? Ты, что же это, не уверен в даме своего сердца?", а я бы просто не стал отвечать. Я сделал операцию именно потому, что не хочу неожиданностей. Доверяй, но проверяй, не так ли? Вот и я доверяю и вроде неожиданных сюрпризов пока не наблюдается. И, конечно же, никто об этом, кроме моего врача, не знает. И пусть так и остается. И пусть Саша меня не подведет, не одарит последним в жизни разочарованием. Что же до смысла жизни, от обсуждения которого я отвлекся, то я точно не могу узреть его в детях. Слишком ярко помню о том, как отец меня воспитывал, и не желаю представлять, как воспитывал бы их я."

О.Н. уже спокоен. Улыбка играет на лице, пальцы весело отстукивают по бортику ванной. Кажется, боль наконец-то отошла.

«Вероятно, сейчас я выгляжу, как счастливый еврей в Аушвице, что само по себе бред, если не вопиющий случай обесценивания. Удивительно то, что раньше я это даже стене не рискнул рассказать. Рак раскрепощает, одна…"– О.Н. прерывает женский голос, слова невнятны, но с яро-истеричной ноткой.

С испуганным видом он срывается с места и поднимает камеру.

"Черт, она нашла мои лекарства!!!"– и камера вываливается из рук прямиком на пол, сшибается неловким движением его ступни. Удаляющийся топот, вопли и ругань, чьи-то босые ноги с разбухшими от варикоза венами носятся в ванную и из нее, сопровождаемые визгливым женским

рыданием, с грохотом задевая все еще валяющуюся на плитке камеру и забытую пару домашних тапочек с помпончиками.

–щелк-

____

Запись 000005. 25.04.2024. 13:50

Открытое настежь окно. Разбавленный облачным фильтром свет, рябя в правом верхнем углу над знаком записи, проливается на живой труп, что сидит в кресле. За время отсутствия его щетина превратилась в бороду. Голос скрипит.

"Она нашла мои лекарства. Был разговор. Скандал. Во время ее воплей у меня страшно разболелась голова. Кажется, я потерял сознание."

Минутное молчание, во время которого труп вовсе не шевелится, не слышно даже дыхания или скрежета отросших ногтей по грубой ткани под подлокотником.

"Недавно только выпустили из больницы, прописали еще лекарства. Сказали, что страховка уже истекает, как струйка песка в этих самых часах. Как будто они мне, блять, помогут… Она ушла от меня. Сказала, что не хочет потратить оставшиеся годы на жизнь с мертвецом. Сказала, что я не тот человек, что заслужил бы подобного трепетного отношения к себе. Сказала, что я слишком жалок, чтобы иметь право жить дальше, после чего попросту хлопнула дверью и до сих пор от нее ни слуху, ни духу. Ну и пусть себе шагает, скатертью дорожка! Если я о чем-то и жалею в связи с ее уходом, так это только о том, что на готовку уходит слишком много сил. Мои силы стремительно тают: я уже не могу нормально ходить, удерживая спину прямой, потому как снова становится тяжело, будто у меня рюкзак под пятьдесят кило за спиной. Так же в висках периодически побаливает да дыхание спирает. А когда от конфорок идет этот жар, боль словно превращается в металлические шарики, что катаются по тоннелям-обручам внутри моей головы по всей окружности. Звонко сталкиваются, громыхают, периодически застревают и все это вновь и вновь сопровождается болью до тех пор, пока они не закатятся в лунки за белками глаз, сначала расплавляясь и облепляя их с внутренней стороны, а затем неведомым образом выдавливая наружу!"– труп приподнимает бутылку с янтарной жидкостью, отпивает,– "Отвратительное ощущение, особенно учитывая то, что порой мои руки отказываются меня слушаться… Сейчас день, но дома пусто и холодно. Периодически звонят родители, но я не беру трубку. Отправил им пару сообщений, мол, я в порядке, просто чуток приболел. Они наверняка еще не знают, потому что не особо интересуются моей жизнью, но с работы я уже уволился, справедливо сочтя, что мне там больше делать нечего. Не с таким диагнозом. Не в таком положении. Я вернулся домой и так тут и остался, решив подсчитать накопленные деньги. Вышла приятно кругленькая сумма. Ну, хоть с голоду не помру!"

Смеется, затем подрывается и исчезает с кадра. Звякает битое стекло.

Десятиминутное отсутствие.

Наконец, О.Н. вернулся, пытаясь оттереть с выреза на футболке кровавые следы.

"Й-эх… лень менять футболку. Все равно меня никто не видит, никто не собирается обвинить меня в том, что я– грязный боров, живущий в помойке, или в том, что я опять все испортил…"– вдруг он как-то по-новому посмотрел в камеру, будто бы осознав нечто, изменившее его мнение,– "Кроме тебя, мой таинственный наблюдатель! Только ты со мной, дружище-невидимка! Это если… может, никто не смотрит эту запись… да нет же, кто-то да посмотрит, точно-точно! Или, может на нее и не стали смотреть после моей смерти, так же наплевав, как и на меня? Что ж, печально, если это окажется правдой, но смерть еще не здесь, не вступила в свои права, а я что-то да могу изменить. Не многое, но достаточно для того, чтобы это хоть кто-нибудь, хотя бы одна чертова душонка на всем белом свете да посмотрела!"

Надрывно раскашлявшись, все равно не изменил своего до странного горящий взгляд. Предположительно точно так же горят глаза у людей, вот-вот готовых прошептать триумфальное: "Эврика!"

–щелк-

____

Запись 000006. 30.04.2024. 05:55

В помещении темно. В темноте кресла заметное копошение.

"Целая неделя без дневного света и свежего воздуха. Окна зашторены, свет выключен. У меня нет сил даже включить музыку. Я больше не могу ею наслаждаться– даже самые тихие звуки отдаются болью в висках. Сейчас слышно лишь тиканье часов, хотя я бы сказал, что они не столько тикают, сколь пульсируют в моей голове в так сердцебиению. Они словно бы говорят мне: "Тик-так, Олик, твое время уходит, тик-так, Олик, тебе скоро конец!".

Тень О.Н. замолкла, затем замотала головой, закрыла уши и закричала:

"Я так больше не могу! Слишком сложно переживать все это одному! Почему нельзя было просто дать мне лошадиную долю морфия, чтобы я просто умер без мучений?! Что это за извращенное понятие о гуманизме в этой стране, где запрещено все, что должно приносить радость?!"

С грохотом приблизившись к экрану, О.Н. сшибает камеру с треноги и валится правой стороной лица к объективу. Едва заметен блеск его бегающих глаз. Он смотрит долго и упорно, словно стараясь не мигать и ни единой черточкой не выдать претерпеваемую боль, должно быть все еще надеясь на то, что таким образом она утихнет, станет привычной.

Нет.

"Зачем жить, если вся жизнь протекает сквозь бесконечные мытарства на ровном месте, в конечном итоге ожидаемо переходящие в муки и боль? Кто этот умник, что решил, будто так и надо, будто только боль делает нас людьми?!"

Помехи, шипение, пробивающиеся сквозь них крики. Экран почернел.

–щелк-

____

Запись 000007. 05.05.2024. 18:23

Тонкая трещина разделила экран на две неровные половинки.

Камера стоит на полу чуть наискось, откатившись на правый бок. Комнату заливает красноватый свет уличного фонаря. Заметны витающие в воздухе пылинки, медленно-медленно опускающиеся в бесконечном кружении на пустое кресло. Слышны вздохи, в нижнем левом углу кадра шевелится тень.

"Эх, как же хорошо!.."– трубный звук, словно воздух выпустили из шарика, – "Мне уже стократно лучше, спасибо."– утробный смех, из того же угла струится небольшой клуб дыма,– "Я сорвался, наверное, впервые за всю свою жизнь. Вспоминаю сейчас и не узнаю себя– ведь я обычно всегда умел держать в стабильности внешнюю невозмутимость, но эта, как ее, глиобластома все изменила! Зная о скверне внутри меня и точно зная, что эта головная боль не из-за какого-то дурацкого атмосферного давления, а из-за вполне материальной хреновины внутри моей собственной башки… я не могу оставаться спокойным! Мне не хочется терпеть, пытаться показаться кремнем! И тогда я просто кричу от боли и злости, что никому не нравится. Однажды за мной приехала полиция– соседи подумали, что меня убивают, сердобольные души, но вместо мертвого тела и нового дела они нашли только меня в неадекватном состоянии. Два дня в СИЗО. Никто и слышать не желал о моих проблемах– закрыли за решеткой и были таковы, не оставив ни воды, ни питья, так еще и в конце коридора. Как раз тогда у меня начались сильные судороги, и я полдня провалялся в луже собственной блевотины и крови, и только тогда было решено выпустить– жмурик за решеткой никого не устраивает. Надеялись, что скончаюсь по дороге домой…"-взрыв натужного смеха, – "Черта с два! Я живой, гниды! Этой срани меня так просто не взять! Я еще всех их переживу и буду танцевать на их рассыпающихся в пыль костях, готов свою почку за это под залог отдать!"