Слабые люди

Хабаров-Триль Сергей

–Не думаю, что это достойно внимания. Мне, пожалуй, нравятся обе твои картины, которые ты себе вообразила. Даже захотелось купить себе подобные тапки.

–Смотрите, оно иронизирует! – подколола собеседница, весело засмеявшись. Затем спохватилась:

–Боженьки, я же опаздываю! Я хотела тебе позвонить, чтоб познакомиться и поставить пометку в анкете, чтоб никакая бабенка тебя не захомутала! Я это сделала и теперь мне нужно бежать, так что прошу прощения, но я сваливаю! – в трубке раздался треск, затем гудки.

Если это не разговор, то что же?

Ухмыльнувшись, Проводник положил трубку на пол, завернулся в спальник и уснул.

Будто тут же вырванный заново из сна.

Из динамика вновь донесся ее голос:

–Поговори со мной.

–Звучит, как приказ. – протереть глаза, вытянуться в струнку и хлопнуться обратно на подушку.

–Пожалуйста, поговори со мной!

Только

теперь человек заметил грусть в голосе и странное придыхание. Его собеседница, кажется, плакала. Внезапно он почувствовал себя психологом поневоле, вынужденным выслушивать горестные излияния глупых пациентов. Однажды пришлось подрабатывать у знакомого матери кем-то вроде бухгалтера. Тот был психологом, притом отличным, одним из лучших в городе: проводил терапии не только всяким скучающим филистерам, но и приходил в тюрьмы к заключенным, где беседовал с ними о том, что те только пожелали обсудить, не имея возможности раздобыть хорошего собеседника у себя за решеткой. Несмотря на заслуги перед отдельными людьми, этот человек сумел добиться лишь того, что относились к нему с должным уважением исключительно смертники. Получая вызов по телефону, психолог проходил в большое белое помещение с железными дверями и здоровался лично с каждым заключенным, которому грозила смертельная инъекция. Неся в левой руке старый деревянный стул, а правой с периодичной точностью поправляя галстук, доктор ставил его ровно посреди помещения и громким голосом говорил: "Ну, с добрым утром вас, ребята!", ничуть не подделывая радость от новой встречи с ними. В ответ из всех камер доносилось нестройное: "Утро добрым не бывает– самоубийцам помогает, профессор. Как жизнь?" А он лишь отвечал, что все как обычно, и принимался беседовать с ними. Темы были разные– бог, деньги, женщины и мужчины, тайны глубин морских и космических просторов. Насилие и благостный трепет слитого с ним воедино современного общества. Но больше искусство. Профессор любил искусство, в особенности живопись, посему попытался организовать творческий кружок для заключенных всех типов и устроить его в одном из помещений. Идея малость нестандартная в условиях подобного заведения, но могла бы пройти, поменяй доктор локацию и гражданство. На свою беду он родился и вырос в неподходящей для тюремного гуманизма стране, потому и кружку возникнуть не улыбалось. И лишь потому, что душой он был частично авантюрист, притом далеко не глупый, решился на пронос бумаги и пастели за пазухой. Он знал, что один из заключенных– молодой парнишка, который убил свою тетю, задушив ее в постели (самое интересное то, что адвокат пытался его оправдать, давя на то, что мальчик защищался от тети, пытавшейся его изнасиловать, но ничего не вышло и того посадили),– был талантливым художником, все свое детство и юность посвятивший рисованию. По рассказу доктора, радости молодого человека не было конца– возбужденный голос то и дело восторженно прерывал беседу между доктором и остальными заключенными, то хвастаясь неким штрихом, то с непонятной радостью возвещающего, что пастель сломалась. В ответ на его вопли остальные начинали шуточную перепалку, пока доктор отдыхал от душевных излияний, наблюдая за торчащими из ставней-полок в дверях камер лбами, обладатели которых всеми силами пытались узреть творение сокамерника. Несмотря на свои альтруизм и самоотдачу, глубоко внутри доктор презирал своих пациентов, если не сказать, что ненавидел. По его же словам, к которыми психолог обращался к Проводнику, можно было понять, что однообразные унылые истории и жалобы, все эти до жути тривиальные истории о людских невзгодах жутко тяготили профессора, заставляя чувствовать себя своеобразным унитазом для смыва словесно-бытового поноса. Самого же Проводника доктор принимал безо всякого радушного лицемерия– строго, придерживаясь субординации, не выходя за рамки приличий. В частности, то, что тогда еще юный человек никоим образом не пытался посвятить профессора в свою жизнь или просто как-то с ним поговорить, располагало стареющего психолога к своему помощнику.

"Ты не выносишь мне мозги, как они. Я уверен, что у тебя есть, чем поделиться, но ты не грузишь меня этим, ибо все понимаешь."– как-то было сказано.

"Мне просто нечего сказать, сэр."– только и было отвечено.

Теперь Он полагал, что имеет представление о том, что именно имел старик.

–О чем ты хочешь поговорить?

–О чем угодно. Мне хочется слышать твой голос!

Вот так, с бухты-барахты, ни с того ни с сего.

–Не думаешь ли ты, что столь явная сентиментальность тебе не к лицу? Мы же говорили с тобой от силы минут десять… Тебе, что, поговорить не с кем?

–Во-первых– да, думаю! Во-вторых– ты не видел моего лица и не можешь утверждать, что

мне к лицу, а что нет. В-третьих– все сентиментальны! Это в порядке вещей, если ты не знал, и проявляется у каждого– у кого-то быстрее, у кого-то медленнее, и тому подобное в плане глубины.

–Даже я? – кровать со скрипом прогибалась под весом тела, пока он сползал на пол. Отряхнув смятую во сне одежду, Проводник ступил на кухню.

–Даже ты. – тем временем ответил женский голос, странно урча.

–Интересно, как же ты выяснила это?

Она проигнорировала вопрос.

–Почему ты оставил анкету на том сайте?

–А почему нет? Я сейчас далеко от дома и мне не с кем воплотить свою потребность в общении. – сухо, словно озвучивая статистику смертности стариков по радиопередаче для живых реликтов, сказал человек.

–Ты настолько одинок? – в ее голосе начали пробиваться нотки жалости.

Еще чего не хватало!

–Слишком банальные вопросы, тебе не кажется? – слушая, как шуршит что-то в динамике, в это же время крепко стукнул стаканом по столешнице и плеснул воды.

–Ты очень грустный человек, я знаю это.

"Глупая женщина, не будь столь наивной!"

–Знаешь, что сейчас бы нам не помешало? – настойчиво продолжил голос.

–Что же? – в трубке хлопнуло.

–Общество уныния. – Проводник снова засмеялся, – А сейчас почему ты смеешься?

– Нельзя быть столь наивной, женщина– мы уже живем в нем! Люди поголовно страдают от депрессии и дисфории, но предпочитают не показывать это широкой общественности, ведь им проще делать это в одиночестве, не показывая свое настроение никому, при этом рьяно осуждая каждого, у кого хватило на это смелости. Парадоксальное лицемерие, однако!

–Любишь парадоксы? – она, что, кокетничает с ним?

–Настолько же, насколько люблю изюм.

–Достаточно здравая мысль– я тоже его терпеть не могу. – понимающим голосом согласилась неизвестная, – Сколько тебе лет?

–А сколько дашь?

–Ну, может, тридцать?

–А почему не восемнадцать?

–Потому что подростки тупые.

–Узколобо и однобоко. – опустошив стакан, Проводник вновь наполнил его.

–Это почему же? – на том конце провода опять что-то хлопнуло.

–Ну хотя бы потому, что подростки не столь тупы, сколько необузданы.

–Ну, тут ты прав, возможно.

–Не “возможно”, а точно! Я был подростком и это было забавно. – ноги мерно отшагивали по ворсистому ковру, увлекая тело в холодную прохладу ванной комнаты.

–Что же забавного? – "Ощущение собственной ничтожности."

Вслух же ответил иначе:

–Забавно то, что, когда остальные занимались своими мыслями, зачастую неутешными и откровенно депрессивными, которые напрочь отбивали любую волю к жизни и деятельности, и смели на этом строить свои теории о бессмысленности жизни, я просто проходил мимо, иногда работая, иногда просто коротая дни, наблюдая за тем, как они упиваются собой. Несостыковка в том, что моя абстрагированность явилась не следствием какой-то конкретной причины, которая в полной мере могла бы меня оправдать, а то и фиктивно возвысить над другими, но простого нежелания идти по заданному алгоритму, потому что… Сама посуди– когда все страдают, это уже не является страданием, мутируя в новые нормы. Они смаковали свою юность, как самую сладкую конфету в своей жизни, которую вот-вот отберут, и отказывались слушать всякого, кто пытался завести разговор о будущем. И я их понимаю: когда мне втирали, как я буду учиться, потом работать и заводить семью, первой мыслью всегда возникал план стащить деньги из родительской заначки, купить все необходимое для передвижной жизни, пару пачек снотворного, да свалить из страны.– сунув щетку в зубы, Проводник довольно оскалился.

–Вам, детишкам, так не хотелось работать? – в ее голосе слышалась скрытая нотка разочарования.

То-то и оно!

–Лично мне– да: даже при всей своей деятельности я остаюсь жуть каким инфантильным! Вкусив тяжесть рабочих будней и опустошенность выходного, загорелся стать праздной личностью, которая только наслаждается жизнью, ни единой секунды не выстрадав один момент за другим.

– Но так же нельзя! Ты же мужчина! А мужчина должен быть представительным, образованным и солидным…– "Вот и разочарование пожаловало."

–Мне не нравятся твои "мужчина должен!"– резко ответил Проводник, смачно сплюнув в раковину.

–Прости, не хотела обидеть… Кстати, я б тоже хотела сбежать!

–Если сентиментальность в твоем списке занимает место в первых пяти, то сбежать не получится. Тебя заест совесть за оставленных тобой.

–Может, тогда не стоит уезжать?

–И похоронить себя, свои амбиции, мечты? – быстро прополоскав рот, закончил, – Особенно, когда тебя ничто не держит? Глупости! – глаза покалывало от проникающего сквозь щель в шторках света.